«Отсюда за морем – Китай. Садись и за море катай». Сегодня мы последуем совету Маяковского и отправимся в Поднебесную – страну, давшую миру немало великих поэтов и множество устойчивых поэтических образов, в том числе и тот, что вынесен в название. Мне довелось около 20 лет прожить в Бурятии, откуда до Китая рукой подать, но Великую китайскую стену я так и не увидел, потому что далёкий Запад притягивал больше, чем родная и близкая Азия. Теперь, если когда-нибудь и соберусь, то придётся лететь в Пекин из Брюсселя. Но сначала хотелось бы понять, звучит ли за китайской стеной русская лира.

…Первая крупная русская община в Китае появилась в начале XX века после строительства Китайско-Восточной железной дороги – магистрали, проходившей по Маньчжурии и соединявшей Читу и Владивосток с Порт-Артуром. Тем самым бывшим портовым городом на Жёлтом море, в котором 70 лет назад родился замечательный поэт и член редколлегии нашего журнала Даниил Чкония. Сейчас город называется Далянь[2]. Эта община на северо-востоке Китая, состоявшая в основном из семей служащих железной дороги, в 20-30-е годы пополнилась эмигрантами из Советской России. Правда, в конце 20-х – начале 30-х гг. большая часть советских служащих КВЖД была выслана на историческую родину, но это дела не меняет. Характерными чертами русской диаспоры в Китае были высокий уровень образования и большое количество талантливых журналистов, прозаиков и поэтов, совместными усилиями создавших на чужбине новую самобытную и богатую культуру. Как отмечает Ю. Минералов[3], в период с 1918 по 1947 гг. только в Харбине и Шанхае вышло более 200 (!) поэтических сборников русских авторов, постоянно живших на китайской земле.

В довоенном Китае издавались газеты и журналы на русском языке (одним из самых известных журналов был харбинский «Рубеж»), шёл активный культурный обмен между русскими и китайскими интеллектуалами. В Шанхае и Харбине, благодаря стараниям эмигрантов, появились русские симфонические оркестры, театры, оперетты и опера. Однако после победы китайских коммунистов в 1949 г. ситуация изменилась. До конфликта Мао Цзэдуна с Хрущёвым и советско-китайского раскола русская культура в Китае всячески поддерживалась. В ходе культурной революции (1966-1976 гг.) она была практически уничтожена и долгое время находилась под негласным запретом.

По мнению того же Ю. Минералова, русская поэзия в Китае характеризовалась не только щемящей тоской по утраченной родине, но и необыкновенным синтезом европейской и китайской культуры. Китайские русисты тоже отмечают, что «русская эмигрантская литература в Китае сохранила не только характерные для литературы «серебряного века» особенности культуры России, но вобрала в себя и многие черты китайской культуры. Её отличают яркая индивидуальность, присутствие местного колорита, глубокая и искренняя тоска по покинутой Родине, неповторимый этнический стиль»[4].

Составитель антологии поэтов первой и второй эмиграции «На Западе» (Нью-Йорк, 1953) Юрий Иваск объяснил в предисловии название книги тем, что «данные о дальневосточных поэтах отсутствуют». Действительно, русская поэзия Китая первой половины XX века, в отличие от поэзии западной ветви русской эмиграции, была к тому времени гораздо менее известной. Между тем она, не побоюсь этого слова, процветала. Среди русских поэтов Китая того времени выделялись А. Несмелов, В. Перелешин, М. Колосова, Ю. Крузенштерн-Петерец, А. Ачаир, О. Скопиченко, Л. Андерсен, В. Обухов, Г. Сатовский-Ржевский, Н. Щёголев, М. Щербаков… В этот список в качестве популяризатора русского поэтического слова можно добавить и жившего в Шанхае в 1935-1943 гг. Александра Вертинского.

1.      Русские поэты в Китае в первой половине XX века. Расцвет поэтической диаспоры.

Основными вехами в жизни русской поэтической диаспоры Китая стали: (1) появление в этой стране, начиная с 1918 года, многочисленной харбинской группы русских поэтов, (2) первый «великий исход» поэтического Харбина (ядром которого было литературное объединение «Чураевка»), преимущественно в Шанхай, после начала японской оккупации Маньчжурии (1931 г.) и продажи в 1935 г. Советским Союзом доли КВЖД «Маньчжурской империи», (3) «великий исход» (фактически рассеяние по всему миру) русской диаспоры Китая после окончания Второй мировой войны, победы китайских коммунистов в гражданской войне и провозглашения КНР в 1949 году – явление, к которому с полным основанием можно отнести афористичные строки одного из крупнейших поэтов русского Китая Алексея Ачаира: «И за то, что нас Родина выгнала, / Мы по свету её разнесли».

Подробный рассказ о богатой литературной жизни «русского» довоенного Китая не входит в мои планы. Всех интересующихся этой темой отсылаю к замечательной антологии «Русская поэзия Китая»[5], которую без проблем можно прочитать в интернете. Я же ограничусь кратким упоминанием важнейших имён.

Наиболее крупным поэтом не только русского Китая, но и всего русского восточного зарубежья можно по праву назвать Арсения Несмелова[6] (1889-1945). Бывший офицер армии адмирала Колчака и участник Сибирского Ледяного похода, Несмелов с 1920 по 1924 гг. жил во Владивостоке. Скрываясь от ареста и расстрела, он ушёл оттуда в Китай с помощью карты, данной ему писателем и географом Владимиром Арсеньевым. Поэт жил в Харбине. В сентябре 1945 года он был арестован смершевцами и вскоре погиб в пересыльной тюрьме под Владивостоком[7]. «Нынче ветер с востока на запад, / И по мёрзлой маньчжурской земле / Начинает поземка, царапать / И бежит, исчезая во мгле».

Иван Елагин

Интересно, что один из лучших русских поэтов второй волны эмиграции Иван Елагин (ум. в 1987 г. в США) годовалым ребёнком был в 1919 г. вывезен родителями из Владивостока в Харбин. В 1923 г. семья вернулась в СССР. В конце 20-х годов отец Елагина, поэт-футурист Венедикт Март был арестован, а после повторного ареста в 1937 г. – расстрелян. Таким образом, Харбин дал русской диаспоре двух лучших поэтов – одного в восточном, другого – в западном полушарии.

Поэт Алексей Ачаир (1896-1960) происходил из семьи сибирских казаков. Активный участник гражданской войны, в 1922 г., после занятия Владивостока красными, он пешком через тайгу ушёл в Корею, а оттуда – в Харбин. А. Ачаир организовал харбинское литературное объединение «Молодая Чураевка», ставшее в 30-х годах ведущим поэтическим центром русского эмигрантского Дальнего Востока. Наравне с А. Несмеловым Ачаир был настоящим кумиром эмигрантов, оказавшихся в Китае после революции и гражданской войны. В сентябре 1945 г. А. Ачаир был принудительно депортирован в СССР. Он провёл 10 лет в ГУЛАГе (в Воркуте) и три года в ссылке на севере Красноярского края. После освобождения жил в Новосибирске. «Дно чаши озерной покроется илом, / Столетние ели наденут тенёта, / Таежные птицы загрезят о милом / И будут осеннего ждать перелёта».

Валерий Перелешин

Мемуарист «первой волны» эмиграции, поэт, переводчик и журналист Валерий Перелешин (1913-1992) эмигрировал с матерью в Харбин в 1920 г. В 1932 г. он вошёл в литературную группу «Чураевка». В 1938 г. Перелешин принял монашеский постриг под именем Герман, а через год переехал в Пекин, где работал в Российской духовной миссии. В 1943 г. поэт перебрался в Шанхай, откуда в 1950 г. выехал в США, а в 1953 г. – в Бразилию. Всю последующую жизнь он прожил в Рио-де-Жанейро. Наряду с А. Несмеловым, Перелешин считается одним из наиболее крупных поэтов «восточной ветви» русской эмиграции. Для его стихов, написанных преимущественно в жанре философской медитативной лирики, характерна классическая манера с ориентацией на твёрдые формы. «Ты пойдешь переулками до кривобокого моста, / Где мы часто прощались до завтра. Навеки прощай, / Невозвратное счастье! Я знаю спокойно и просто: / В день, когда я умру, непременно вернусь в Китай».

Поэтесса Марианна Колосова (1903-1964) в годы гражданской войны, будучи ещё совсем юной, по воле судьбы ненадолго связала свою судьбу с наркомом В. Куйбышевым, впоследствии одним из руководителей советского государства. После разрыва с ним и скитания по России, в 1922 г. девушка эмигрировала в Харбин. С 1934 г. Колосова жила в Шанхае, где содержала платную русскую библиотеку. В её творчестве преобладала гражданская лирика. Современники называли её «бардом Белой армии» и харбинской Мариной Цветаевой. Вот отрывок из стихотворения М. Колосовой, посвящённого бывшему другу-наркому: «Но я твой след подкараулю / И обещаю, как врагу, / Что в черном браунинге пулю / Я для тебя приберегу. / За то, что многих злобно мучишь, / За то, что многих ты убил, – / Ты пулю смертную получишь / От той, которую любил». В 1946 г. вместе со своим мужем, одним из организаторов русского патриотического движения за рубежом А. Покровским, поэтесса переехала сначала на Филиппины, оттуда в Бразилию и затем в столицу Чили Сантьяго. Здесь она и умерла. На табличке, прикрепленной к могильному кресту, написано: «Русская национальная поэтесса».

Потомок знаменитого мореплавателя, адмирала Ивана Крузенштерна, журналист и поэт Юстина Крузенштерн-Петерец (1903-1983) была дочерью кадрового офицера, погибшего в Первую мировую войну. В 1920 г. с волной беженцев, вместе с матерью и братом она оказалась в Харбине (где ещё до войны провела детские годы). Молодая поэтесса участвовала в деятельности «Чураевки». В 1930 г. она переехала в Шанхай. Её мужем был поэт и критик Николай Петерец. Не успев вовремя уехать, поэтесса несколько лет жила в красном Китае. Лишь в 50-е годы она выехала в Бразилию, откуда в 1960 г. перебралась в США.

Ольга Скопиченко

Поэтесса и писательница Ольга Скопиченко, в замужестве Коновалова (1908-1997), эмигрировала в Харбин около 1923 г. с отцом, кадровым офицером Белого движения. Скопиченко активно участвовала в работе «Чураевки». Она была близка с М. Колосовой (чьи стихи оказали на неё сильное влияние), дружила с А. Несмеловым. Чуть позже О. Скопиченко переехала в Шанхай. С потоком русских беженцев, уходивших от побеждавших в гражданской войне в Китае коммунистов, поэтесса попала на Филиппины, где прожила два года в лагере русских беженцев В 1950 г. она перебралась в Сан-Франциско. «…Но знаю я, что и в далёких, / Красивых, но чуждых полях / Я буду писать те же строки / И прошлое встанет в стихах. / Я знаю, по-прежнему будет / Мне сниться далекая Русь, / И где бы я не был, повсюду / Настигнет знакомая грусть».

Поэтесса и танцовщица Ларисса Андерсен (1911-2012) попала в Харбин в 1922 г. вместе с родителями. Именно так, с двумя «с» пишется её имя. С юного возраста девушка увлекалась поэзией и балетом. Литературную деятельность она начала под эгидой всё той же «Чураевки». В начале 30-х годов Андерсен переехала в Шанхай. Влюблённый в Лариссу А. Вертинский называл её поэзию «Божьею Милостью талантом». Вокруг Лариссы всегда царила атмосфера восхищения и влюбленности. Она была знакома с С. Рерихом, Вс. Ивановым, А. Несмеловым, И. Одоевцевой. В 1946 г. вышел сборник шанхайской группы «Остров», название которого, по одной из версий, придумано Лариссой Андерсен. В отличие от других дальневосточных поэтов-эмигрантов, она почти ничего не написала о Китае. В её творчестве преобладает лирика, эмоциональный взгляд на жизнь, сердечные переживания. В 1956 Л. Андерсен вышла замуж за сотрудника французской морской компании Мориса Шеза (Chaize), после чего много лет провела в разных странах, в которые был командирован её муж. С 1971 г. Андерсен поселилась во Франции, где проживала в местечке Иссанжо (Овернь). После отъезда из Китая литературным творчеством она почти не занималась. Умерла поэтесса на 102 году жизни в госпитале в городке Ле-Пюи-ан-Веле (в 25 километрах от Иссанжо)[8]. В наши дни во Владивостоке, в стенах Приморской краевой публичной библиотеки имени Горького регулярно проходят заседания Клуба друзей Лариссы Андерсен. «Я думала, Россия – это книжки. / Всё то, что мы учили наизусть. / А также борщ, блины, пирог, коврижки / И тихих песен ласковая грусть. / И купола. И тёмные иконы. / И светлой Пасхи колокольный звон. / И эти потускневшие погоны, / Что мой отец припрятал у икон. / Всё дальше в быль, в туман со стариками. / Под стук часов и траурных колёс. / Россия – вздох. / Россия – в горле камень. / Россия – горечь безутешных слёз».

Поэт и прозаик Василий Обухов (1905-1949) жил в Харбине с детских лет. Его кумирами были Гумилёв и Анненский. Обухов входил в литературное объединение «Чураевка», публиковал стихи и прозу в харбинской и шанхайской периодике. В. Перелешин назвал В. Обухова «дальневосточным акмеистом». В 1945 г. поэт был арестован советскими властями и депортирован в СССР, где некоторое время сидел в лагере. Вскоре он был освобожден и мог остаться в Советском Союзе, но решил вернуться в Харбин. Это ему удалось. Умер поэт в 1949 г. По словам Н. Резниковой, «каждое стихотворение Василия Обухова – отражение его трудной, мучительной жизни, в которой единственной настоящей радостью было творчество»[9]. «Как крылья стрекозы, осенний воздух сух. / Калитка в сад. Скамейка. Стол. Поляна. / И дремлет старый вяз, протягивая сук / Над тонкими стеблями гаоляна».

Поэт Григорий Сатовский-Ржевский (1909-1955) попал в Харбин в 1918 г. вместе с родителями. С 1940 г. он жил в Шанхае. Его единственный поэтический сборник «Золотые кораблики» вышел в свет летом 1942 г. в Харбине. Книга получила название по первому стихотворению, в котором противопоставлены «житейское злое ненастье» и «золотые обломки небывшего счастья». Согласно В. Перелешину, Сатовский «обожал стихи Бориса Поплавского и знал их все наизусть»[10]. «Мне так страстно хочется в Россию, / В западные нищие поля, / Где озера сине-голубые / Васильками смотрят из жнивья, // Где дороги в комьях желтой глины / С косогора убегают в лес / И болотистые низкие равнины / Спят под блеклым пологом небес…».

Поэт и журналист Николай Щёголев (1910-1975) в эмиграции, куда попал мальчиком, сначала жил в Харбине (где в 1930 г. стал одним из руководителей, а чуть позже – председателем «Чураевки»), затем переселился в Шанхай. Совместно с В. Перелешиным Щёголев редактировал поэтический альманах «Остров» (1946) участников литературного объединения «Пятница». В 1947 г. поэт добровольно вернулся в СССР. «Дни, сотканные из тумана, / Вновь начинают возникать… / Вначале – больно, нынче – странно / Мне отрочество вспоминать».

Поэт и писатель, фотограф и неутомимый путешественник Михаил Щербаков (1890-1956) покинул Владивосток осенью 1922 г., за день до прихода большевиков, на вспомогательном крейсере «Лейтенант Дыдымов», разбившемся во время шторма за 150-200 миль до Шанхая. Щербакова спасло от смерти то, что на одной из стоянок он пересел на канонерскую лодку «Улисс». Трагическое путешествие автор описал в очерке «Одиссеи без Итаки». В 1929 г. в Шанхае М. Щербаков был избран председателем Содружества русских работников искусств «Понедельник». Щербаков много путешествовал по Юго-Восточной Азии и островам Тихого океана, неоднократно бывал в Японии, Корее, Гонконге, посетил Цейлон и остров Пасхи. Его путевые очерки и заметки публиковались в шанхайских газетах и журналах. Всю жизнь поэт увлекался фотографией. В 1950-х гг. Щербаков оказался во Вьетнаме. Там он заболел нервным расстройством, после чего друзья перевезли его в Париж и определили в психическую больницу. Из больницы М. Щербаков вышел в 1955 г. В январе 1956 г. он в состоянии депрессии выбросился из окна. «Душный гул тропического леса / Весь пропитан пряными отравами; / Гроздья змей, – лианные завесы, – / Чашами шевелятся шершавыми...».

Лев Гроссе

Поэт и философ Лев Гроссе (1906-1950), сын немецкого барона и блестящего дипломата Виктора Гроссе (генерального консула Российской империи) в эмиграции жил в Шанхае, где входил в содружество «Понедельник». В Харбине он организовал религиозно-философский кружок. Гроссе превосходно знал английский, немецкий, французский, китайский языки и позже, после учебы в Сорбонне и Берлинском университете, работал переводчиком в иностранных фирмах. В 1948 г. поэт добровольно уехал в Советский Союз. Был арестован, погиб в лагере. «Благовест об Архангеле я / Складываю на лире… / Если не дар Евангелия, / Как бы я выжил в мире?».

В довоенном Шанхае проживала старшая сестра Бориса Поплавского, поэтесса Наталья Поплавская (ок. 1900 – конец 20-х годов). «Ты едешь пьяная и очень бледная / По тёмным улицам совсем одна. / И смутно помнишь ты ту скобку медную / И штору синюю окна».

Говоря о русской поэзии Китая, нельзя также не упомянуть имена Н. Алла, Б. Бета, М. Визи, М. Волина, Б. Волкова, Л. Ещина, В. Н. Иванова, В. Иевлевой, Ф. Камышнюка, Я. Кормчего, Н. Крук, И. Лесной, В. Логинова, В. Марта, А. Паркау, Н. Петереца, Е. Рачинской, Н. Резниковой, М. Спургота, М. Шмейссера, Е. Яшнова… Этот список далеко не полон.

2.      Политические пертурбации второй половины XX века (до распада СССР). Исчезновение русской поэтической диаспоры в Китае.

После окончания Второй мировой войны одни русские эмигранты («колчаковцы», «каппелевцы», «семёновцы» и др.) были репрессированы, другие получили советское гражданство и вернулись в СССР, третьи перебрались в Австралию, США, Канаду и другие страны. Последняя массовая волна возвращения русских из Маньчжурии в СССР пришлась на середину 50-х гг. Почти все эти репатрианты были отправлены на освоение целины. К первой половине 60-х гг. практически всё русское население Харбина покинуло Маньчжурию. К началу 90-х в этом городе осталось около двадцати русских, в большинстве своем преклонного возраста. «Туристы, приезжающие сегодня в Харбин, не находят даже следа «самого большого русского города за пределами России». Ничего не осталось – ни русских церквей, ни кладбищ, ни зданий, ни людей»[11].

Одной из причин этой новой волны переселения стало провозглашение в 1956 г. китайскими властями нового курса, вылившегося в победу идей Мао Цзэдуна и политику «большого скачка» (1958-1966). Чуть позже (1966-1976) была провозглашена «культурная революция», сводившаяся к отказу от старых культурных ценностей во имя строительства нового, коммунистического общества. В эти годы в стране громили университеты, избивали уважаемых профессоров, учёных и писателей. Были уничтожены почти все памятные места, связанные с русской довоенной эмиграцией. Под горячую руку разорению подверглись даже русские кладбища. Православные храмы в Харбине и Шанхае оказались разрушенными[12]. Понятно, что конфронтация в китайско-советских отношениях сказывалась и на русской поэзии. Во-первых, наших поэтов в стране практически не осталось. Во-вторых, даже потенциальные поэты боялись брать в руки перо. Когда на тебя смотрят как на потенциального шпиона, тут не до стихов. По словам тех, кто пережил эти годы в Китае, даже говорить по-русски было небезопасно. Об этом времени родившаяся в Харбине поэтесса Нора Крук рассказывала так: «…моя подруга вышла замуж за китайца. Жили они очень хорошо. И вот началась культурная революция, пришли хунвейбины к ним домой. (…). Схватили они её, вывели в парк, поставили на какую-то тумбу, надели на неё дурацкий колпак, ходили вокруг, ругали всяческими словами, плевались»[13].

Елизавета Кишкина с мужем Ли Лисанем

Кроме немногочисленных старожилов, в Китае в эти годы проживали несколько сотен советских женщин, вышедших замуж за китайцев. Одной из лучших представительниц русской эмиграции этого периода в Китае была Елизавета Кишкина (Ли Ша) (1914-2015). В 1936 г. она вышла замуж за одного из руководителей китайской компартии Ли Лисаня, а в 1946 г. вместе с мужем приехала в Китай. В этой стране Е. Кишкина пережила все самые сложные годы советско-китайских отношений. Во время «культурной революции» ей около восьми лет пришлось провести в одиночном заточении. Ли Лисань стал объектом травли со стороны хунвэйбинов, в результате чего в 1967 г. покончил жизнь самоубийством. А в 1979 г., после полной реабилитации, Е. Кишкиной присвоили звание профессора русского языка. Все последующие годы она работала на факультете русского языка в Пекинском университете. Ли Ша вела активную преподавательскую и научную деятельность до последних дней. Её последним трудом стала автобиографическая книга «Из России в Китай – путь длиною в сто лет», изданная в 2014 г. О дочери Ли Ша Инне Ли речь пойдёт чуть ниже.

В 1952-1965 годы из КНР в Австралию, Аргентину, Бразилию и Новую Зеландию при поддержке Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, общественных и религиозных организаций было вывезено более 1500 русских[14]. Наконец, в 1978 г. (при Дэн Сяопине) был провозглашён курс на социалистическую рыночную экономику. После смягчения политического климата в Китае с начала 80-х годов вновь изменилось отношение государства к русскому национальному меньшинству.

Для любителей статистики приведу цифры, наглядно показывающие динамику исчезновения русской диаспоры в Китае после Второй мировой войны. Если к 1930 г. в Китае насчитывалось 125 тыс. русских (в том числе 110 тыс. в Маньчжурии), то в 1953 г. их осталось менее 23 тыс. человек[15]. За годы, прошедшие после создания КНР, большинство русских эмигрировали в Австралию, США, Канаду и Южную Америку. Особенно тяжело по русской диаспоре ударила «культурная революция». Перепись 1982 года выявила в Китае лишь 2933 русских (причём большинство из них, 2262 человека – в Синьцзяне, на протяжении около 45 км граничащим с Россией)[16].

Итак, в 80-е годы отношение к русским изменилось к лучшему. В 1983 г. в Синьцзяне официально признали право русских не выходить на работу в Пасху и на Рождество, в 1991 г. в Урумчи открыли православный храм, в 2000-х годах в Кульдже – русскую школу, а в 2008 г. власти Синьцзян-Уйгурского автономного района выделили деньги на новый храм в Чугучаке[17]. Накануне распада СССР (в 1990 г.) в Китае насчитывалось 13,5 тыс. русских[18]. Численность русской диаспоры в Китае, бывшей близкой к исчезновению, начала понемногу увеличиваться.

Что касается русскоязычных поэтов этого драматичного периода, у меня нет о них совершенно никаких сведений. Хотя вполне возможно, что и в это время в Китае жили русские поэты, писавшие стихи, но не публиковавшие их.

3.      Реформы конца XX-го (после распада СССР) – начала XXI-го вв. Начало возрождения русской поэтической диаспоры в Китае.

3.1.  Русские клубы и центры, китаисты и русисты.

В результате потепления отношений между Китаем и СССР, особенно после исторической встречи Дэн Сяопина и Михаила Горбачева в 1989 г., в Китай сначала зачастили многочисленные русские предприниматели-«челноки», затем начали приезжать студенты, желающие изучать китайский язык. Постепенно русские снова принялись обживать Поднебесную. К началу третьего тысячелетия численность русской диаспоры немного увеличилась. В 2000 г. в Китае насчитывалось 15,6 тысяч, а в 2010 г. – 15,4 тысяч русских[19]. По данным Всекитайской переписи населения 2010 г., большинство русских КНР жили в Синьцзяне (9000 человек) и во Внутренней Монголии, в том числе в русской национальной волости Шивэй под городом Аргунь, что рядом с Забайкальским краем (5000 человек)[20]. При этом надо иметь в виду, что китайская статистика учитывает лишь русских, ставших гражданами Китая (преимущественно «старых» русских), и совершенно не берёт в расчёт «новых», приехавших в эту страну по семейным обстоятельствам, на учёбу или в коммерческих целях и живущих преимущественно в Харбине и Шанхае, Тяньцзине и Пекине.

В городах проживания наибольшего количества выходцев из России и стран бывшего СССР открылись Русские клубы.

Творческий вечер поэта Ю.Кублановского. Шанхай, 2010

Русский клуб в Шанхае  появился в 1998 г. – почти через 50 лет после закрытия своего довоенного предшественника. Это первое общественное объединение живущих в Китае выходцев из России со времен послереволюционной эмиграции. Им руководит Михаил Дроздов. В ноябре 2010 г. клуб провел творческий вечер поэта Юрия Кублановского, опубликовавшего интересные воспоминания о своей поездке в Шанхай и об этом вечере (в записи от 15 ноября): «Наши в Шанхае. Я выступал у них в Русском Клубе, небольшом зале богатого отеля. Человек 30 – 40. Как понимаю, это некрупные честные предприниматели, которые не нашли себя в России (…). Люди чистоплотные, но стремящиеся к достатку. И в Шанхае, где бизнес не омрачен беззаконием и поборами, они себя нашли. Купили квартиры, даже выписали из Самары учителя Закона Божия и русского языка»[21]. Гостями Русского клуба в Шанхае было также немало писателей: Леонид Бородин, Валерий Ганичев, Юрий Поляков, Александр Проханов, Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, критик Владимир Бондаренко и др. Выступали в Шанхае и группа «Мумий Тролль», и лидер «Аквариума» Борис Гребенщиков.

Русские клубы работают также в Пекине, Гуанчжоу, Харбине, Урумчи и Гонконге. Надо сказать, что мало кто из новых русских переселенцев планирует остаться в Китае навсегда. Слишком много различий в жизненных укладах, а многим не по нраву и перенаселённость больших городов[22]. Тем не менее, потребность в русских центрах и клубах появилась, а это – хороший знак для русской поэзии. В Шэньяне, Харбине, Урумчи, Шанхае, Гуанчжоу, Шэньчжэне на добровольных началах работают образовательные центры, классы и кружки для детей по изучению русского языка и литературы. Воскресные школы открыты при православном храме, расположенном на территории российского посольства, а также в Шанхае. В Гонконге и Макао работают Центры русского языка. Солидный фонд художественной литературы на русском языке имеется в библиотеке провинции Хэйлунцзян, которая активно сотрудничает с Дальневосточной государственной научной библиотекой в Хабаровске, а также в Государственной библиотеке Китая. Небольшая библиотека русской литературы есть и при Русском клубе в Шанхае. В генконсульствах в Шэньяне и Гонконге, а также в посольстве и Российском культурном центре в Пекине тоже открыты библиотеки русской литературы. Это значит, что русская поэзия в Китае как минимум проникла на полки библиотек.

Российский культурный центр в Пекине регулярно проводит разные мероприятия, связанные с русским языком и культурой. Поэтических вечеров в программе центра я не нашёл, но судя по всему, это дело недалёкого будущего. Проведение поэтического фестиваля «„Эмигрантская лираˮ в Пекине» (или в любом другом крупном городе Китая) наверняка способствовало бы оживлению русско-китайской литературной жизни. Но прежде чем думать о будущих поэтических фестивалях, надо как можно лучше понять китайскую жизнь. Здесь не обойтись без помощи русских китаистов, китайских русистов, а также разного рода журналов, издающихся на русском языке.

Для познания Китая и китайской мудрости чрезвычайно полезен сайт «Средоточие», созданный живущим на Тайване российским китаистом Владимиром Малявиным (род. в 1950 г.). Малявин перевёл на русский язык многие китайские трактаты («Чжуан-цзы», «Ле-цзы», «Дао дэ цзин» и др.) и написал более 30 книг и сотни статей, посвященных китайской философии и истории культуры. А Бронислав Виногродский (род. в 1957 г.) не только китаевед, но и поэт (автор четырёх сборников стихов), писатель и переводчик всё тех же основополагающих китайских текстов («Чжуан-цзы», «Дао дэ цзин», «Книга Перемен»). Правда, в Китае москвич Б. Виногродский постоянно не живёт, бывает здесь наездами, по несколько раз в год, но творческие силы черпает именно в здешней культуре. В 2015 г. поэтесса Ирина Чуднова (о которой я расскажу дальше) переводила на китайский язык одну из его книг. Личный сайт Б. Виногродского. О китайской поэзии и поэтике активно пишут китаисты Марина Кравцова, Сергей Торопцев, Лидия Стеженская, Иван Семененко и другие. Очень полезный сайт о китайской культуре (http://www.synologia.ru/) курирует Отдел Китая Института востоковедения РАН.

Активно работает в области образования и переводческой деятельности дочь Елизаветы Кишкиной и Ли Лисаня (о которых я рассказывал выше), профессор, русист-филолог, переводчик и поэт Инна Ли (Ли Иннань), с 2001 по 2012 гг. возглавлявшая Центр русского языка в Пекинском университете иностранных языков»[23]. В далёком 1985 г. за переводы русской литературы она была удостоена премии «Радуга», учрежденной Союзом писателей Китая. Большое удовольствие доставляет ей перевод поэтических произведений. В числе изданных поэтических сборников, в которые вошли переводы Ли Иннань – «Антология современной китайской поэзии», «Стихотворения Чэнь И», «Стихотворения Джиди Мацзя». Персональный сайт Ли Иннань. На этом сайте можно найти и несколько собственных стихов поэтессы.

В Шанхае функционирует русскоязычный Книжный клуб. Члены клуба встречаются раз в две-три недели и обсуждают прочитанные книги. В этом же городе инициативная русская молодёжь регулярно проводит на свежем воздухе Арт-пикники – небольшие фестивали интересов, увлечений и хобби. Например, в октябре прошлого года в Cenruty Park прошёл второй Шанхайский слёт любителей авторской песни «Струна»[24].

3.2.  Журналы, сайты и интернет-форумы на русском языке.

В 2005 г. возобновлено издание китайского государственного русскоязычного журнала «Китай», впервые вышедшего в свет в 1951 г. В рубрике «Культура» немало материалов посвящено новостям литературной жизни в стране. С 2009 г. издаётся и распространяется в обоих странах журнал «Россия и Китай» – международное издание с параллельным переводом, посвященное китайско-российским отношениям. В просмотренных мной номерах материалов о литературе не обнаружено. С 2009 по 2013 гг. на территории Китая раз в месяц выходило первое и единственное в своем роде бесплатное русскоязычное печатное издание – «Наш журнал». В 2014 г. вышел единственный номер журнала, по всей видимости – последний. В доступных для скачивания номерах литературных новостей нет. В 2004 г. начал издаваться сетевой русскоязычный журнал «Дыхание Китая», рассказывающий о разных сторонах жизни Поднебесной. В 2012 году этот журнал стал выходить как приложение к государственной «Российской газете». В нём можно найти много интересных статей и материалов, касающихся китайской жизни. Что касается литературы, а тем паче поэзии… Как вы догадались? В журнале «Словесница Искусств» есть постоянная рубрика «Русский Харбин».

Обложка журнала «Партнеры. Берега дружбы». Июль 2009

Кстати о Харбине. Здесь с 2002 г. издаётся русскоязычный журнал «Партнеры» – орган пресс-канцелярии правительства той самой приграничной с Россией провинции Хэйлунцзян, в которой расположен Харбин. Эта провинция наиболее тесно связана с Россией в силу исторических, географических и экономических причин. С 2009 г. по 2011 гг к журналу выходило приложение – «Партнеры. Берега дружбы», ориентированное на русских, проживающих в Китае. Форма приложения к китайскому журналу была выбрана из-за того что по китайским законам иностранные издания не могут самостоятельно издаваться в КНР. Инициатор издания – Лариса Жебокритская, живущая в Китае уже 25 лет (она же является литературным редактором «Партнеров»). Приложение издавалось при поддержке Русского клуба в Харбине, Российского культурного центра и Координационного совета соотечественников в Китае. Время от времени в нём публиковались и стихи.

«Восточное Полушарие» – это крупнейший интернет-форум в русскоязычном сегменте интернета, посвященный Китаю и Азии. Одна из веток сайта посвящена переводам китайской классической поэзии. Здесь русские китаисты и переводчики выкладывают свои заметки и переводы с китайского и обсуждают проблемы литературного перевода китайской поэзии – как старинной, так и современной. Большинство участников форумов спрятаны под вымышленными именами. Большой популярностью пользуется сетевой журнал«MANDARIN» – издание о жизни в Китае, в котором люди делятся полезной информацией, анонсами мероприятий, рассказывают о выставках, встречах с интересными людьми и т.д. Журнал распространяется лишь в ВиЧате (WeChat, программа мгновенных сообщений). Очень востребован в русскоязычной диаспоре и сетевой журнал «Магазета»  живущего в Ханчжоу Александра Мальцева. Александр также со-ведущий аудио-проекта «Laowaicast» (от слова Лаовай – иностранец, чужак, посторонний). ЖЖ А. Мальцева.

В сентябре 2013 г. по инициативе и под редакцией лингвиста, переводчика и писателя Антона (Тони) Гау[25] вышел первый и последний выпуск Литературного альманаха «CRUX» («Южный Крест»), заявленного как южно-китайский литературный альманах, издание независимого литературного клуба г. Гуанчжоу[26]. В разделе «От редактора» Антон Гау, в частности, рассказывает: «Данный альманах является сборником литературных работ русскоязычных людей, так или иначе связанных с Китаем. Начинался он с желания отдельных русскоговорящих обитателей южного Китая показать друг другу свои работы, встретиться и даже, может быть, провести некий литературный салон, при всей иронии данного словосочетания. Такая встреча случилась 20 апреля 2013 года в г. Гуанчжоу. (…) Скорее, это стенгазета или же рабочие тетради пишущих китаистов – и профессиональных, и, – волею судеб, – любителей. (…) Город Гуанчжоу был выбран как эпицентр существования в южном Китае, хотя уже раздаются голоса о проведении подобных мероприятий в других городах и провинциях, чему мы рады и что мы приветствуем. (…) Наше издание не ставит целью из последних сил добиваться литературных высот каждой строки и выверенности каждой буквы. Это, скорее, подиум для того, чтобы выразить себя, посему строгие суждения о литературной ценности произведений приветствуются, хотя и не принимаются, ибо, с одной стороны, пока некуда, а с другой – «каждый пишет, как он слышит» и далее по тексту. Авторы, публикующиеся здесь, не подают заявок на исключительную отточенность литературного мастерства, скорее – на право выразить себя и свой мир».

В первом номере альманаха «CRUX» были, в частности, опубликованы стихи и переводы Игоря Алимова, Альберта Крисского (Папа-Хуху), священника о. Александра (Панасенко)[27], Гранта Грантова, Марии Громаковой, Анны Виктория, Тони Гау (Tony Gau)[28] и Полины Синицкой[29]. 

3.3.  Русскоязычные поэты и переводчики современного Китая.

В этом разделе речь пойдёт об интересных переводчиках с китайского (в том числе поэзии), об интересующихся поэзией китаистах и о поэтах, живущих в Китае постоянно или живших здесь некоторое время и вернувшихся в Россию.

Забегая вперёд, замечу, что в целом ситуация с русскоязычной поэзией в Китае напоминает затишье перед бурей. Поэтической общности пока ещё не сложилось, поскольку в стране не успела ещё сложиться многочисленная и хорошо структурированная русская диаспора. Нет ни литературных журналов, ни широко известных за пределами Китая поэтов, пишущих стихи на русском языке и регулярно публикующихся в поэтических сборниках, серьёзных журналах или «несерьёзном» интернете. Переводов современной русской поэзии тоже делается крайне мало. Даже выходивший недавно сборник Цветаевой в переводах известного поэта Ван Цзясиня делался через английский язык[30]. Но всё не так пессимистично, если учесть, что русско-китайские контакты в полной мере активизировались лишь каких-нибудь 20-25 лет назад. Поэтому я смотрю в будущее русскоязычной поэзии Китая с осторожным оптимизмом.

Михаил Дроздов

Один из основателей «Русского клуба в Шанхае» (в 1998 г.) и его председатель (с 2001 г.), он же – председатель Всемирного Координационного совета российских соотечественников Михаил Дроздов (род. в 1971 г. во Владивостоке) живёт в Шанхае с 1996 г. Он один из соавторов и куратор проекта по выпуску книги «Русские в Китае. Исторический обзор» (2010), автор нескольких статей о жизни русской диаспоры и интервью с деятелями русской культуры в эмиграции, редактор сайта «Русский клуб в Шанхае», организатор творческих вечеров с российскими деятелями культуры в Шанхае. Стихи М. Дроздова публиковались в сборнике «Побудь у одиночества в гостях» (Владивосток, 2002) и газете «День литературы» (Москва, №7, 2007). Дроздов – автор поэтического сборника «Шанхайские акварели» (2002)[31]. «Опять туман. / Неясно фонари / Мерцают. // Прохожим дела нет – Возникнут близ меня / И тают. // А я, как будто пленник, / Сквозь строй / По лужам // Венчаю понедельник / Дождем / На ужин. // И ветер, / Словно лист, / Меня вращает, // В густом тумане / Лиц Не различает». Персональный сайт М.Дроздова.

Альберт Крисской

Китаист, востоковед и переводчик Альберт Крисской (Папа ХуХу) является одним из организаторов интернет-сообщества «Восточное Полушарие» (см. выше) и автором сайта «Папа ХуХу», который и дал ему его неформальное имя. А. Крисской родился в Ростове-на-Дону в 1974 г., там же поступил на геолого-географический факультет Ростовского университета. После двух лет учебы, в 1993 г. получил предложение поехать по обмену в Китай для продолжения обучения. За годы учебы освоил китайский, английский и испанские языки.[32] Крисской занимается переводами старинных китайских стихотворений. В прошлом году он переехал в Словению. «Ведь Тао Юаньмину было тридцать семь / Когда печать повесив, из ворот столичных вышел / Я тоже в этот год уеду насовсем / На берег Си, в деревню к горам Шан поближе» (Возвращаясь к полям. Юань Чжэнь. – Перевод А. Крисского). ЖЖ.

Профессиональный китаист-филолог Юлия Дрейзис[33] родилась в 1986 г. в Москве, где сейчас и проживает. Юлия закончила Институт стран Азии и Африки по специальности «лингвистика» (китайский язык), а кандидатскую защищала уже по литературе китайского авангарда. В 2005-2006 гг. она проходила стажировку в Педагогическом университете центрального Китая (Ухань, КНР), а сейчас работает в МГУ имени М.В. Ломоносова и в Институте стран Азии и Африки (на кафедре китайской филологии). В конце прошлого года вышел в свет её перевод романа Юй Хуа «Братья». Затем Юлию очень заинтересовала современная поэзия Китая. Оказалось, что это совершенная terra ingonita для русского читателя, мало кто этим занимается профессионально. Так появился сайт-блог Юлии Дрейзис «Стихо(т)ворье» о китайской поэзии последних тридцати лет. Переводы Ю. Дрейзис печатались в журнале «Транслит», а также презентовались в 2015 г. на ежегодном Фестивале свободного стиха/верлибра в Москве. Сейчас Центр мировой поэзии Института языкознания, с которым Юлия сотрудничает, совместно с тайваньскими коллегами запускает проект двуязычной антологии современной русской поэзии в переводах китайских поэтов. Если всё получится, книга выйдет через три года. В настоящий момент Юлия Дрейзис занимается исследованием литературы китайского авангарда и переводами Юй Хуа, одного из наиболее ярких представителей течения. Ю. Дрейзис – лауреат поэтической премии журнала Poetry East West (DJS Art Foundation в номинации «Перевод современной китайской поэзии» (2015). Все публикации Юлии Дрейзис.

Востоковед, китаевед, директор Центра «Петербургское Востоковедение», доктор исторических наук, писатель-прозаик и переводчик Игорь Алимов (род. в 1964 г.) в конце 80-х гг. стажировался в Китае. Сейчас он, по его словам, «живёт и работает в Санкт-Петербурге и по мере сил – в Пекине». Фактически Алимов проводит в Китае ежегодно около месяца. В 2010 г. он защитил докторскую диссертацию по теме «Китайские авторские сборники X-XIII вв. в очерках и переводах». Переводы И. Алимова можно прочитать в антологии современной китайской поэзии «Азиатская медь» («Петербургское Востоковедение», Санкт-Петербург, 2007). Под псевдонимом Вениамин Гусь Игорь Алимов публикует короткие шутливые стихи: «Поднять искусство до себя – / Иль опуститься до искусства?» («Раздумья»), «Опять мой кот ликует. / И так – который год подряд. / Приди уже в себя, кастрат!» («Весна»), и т.д. Персональный сайт Игоря Климова.

Очень одарённая и тонко чувствующая поэтесса Зоя Гудкова жила в Пекине с 2011-го года (в 2015 г. она умерла). Прах её развеяли под Пекином, поэтому она теперь навсегда осталась в Китае. «Сыграй – на нервах – роль Савонаролы, / Пристрастной лютни струны приструни, / Про грех богатства с красотой шепни, / Чтоб покаянье принесла в подоле» (из последнего стихотворения «Великая иллюзия», опубликованного на сайте «Стихи.ру» 10 марта 2015 года). Страница Зои Гудковой на этом сайте (где она публиковалась под псевдонимом Umeko). Личная страница на сайте «diari».

Поэтесса Света Бритова (род. в 1975 г.), более известная по своему псевдониму Yandel, по профессии – лингвист. Во время учёбы в МГУ Света в 1998-1999 гг. стажировалась в Китае, потом преподавала китайский язык в МГУ. С 2010 по 2012 гг. она жила в Пекине, работала (или стажировалась – точно не знаю) в Международном университете бизнеса и экономики, после чего снова вернулась в Москву. В творчестве Yandel часто звучит китайская тема. Муж поэтессы, поэт и переводчик Евгений Дерлятко (Deyck, Дейк), скоропостижно умерший в 2009 г., писал: «Ключ к поэзии ЯнделЪ – Восток. Причем Восток Дальний, прежде всего китайский. Лингвист и китаист по профессии, Светлана прожила несколько лет в этой древней и вечно юной стране, прониклась ее духом, ее эстетикой, ее поэзией. (…) В каждой своей вещи Светлана пребывает там и тогда, где и когда свершается это чудо – отливка опыта, впечатлений, чувств и мыслей в законченную поэтическую форму»[34]. Всех интересующихся творчеством Yandel отсылаю к её давнему интервью Павлу Самсонову.[35] «я не видела снега шесть тысяч пятьсот часов, / вдоль великой китайской – по часу за пару ли. / от москвы до пекина две трети мечты. в висок / тук-тук-тычется нищенка-память. скребёт. скулит». Страница Светланы Бритовой (ЯнделЪ) на сайте «Интерлит». Страница Yandel на сайте «Стихи.ру». ЖЖ.

Поэт и переводчик, журналист и фотограф Ирина Чуднова[36] родилась в 1974 г. в Ростове-на-Дону. Более 20 лет живёт в Пекине. Стихи пишет, по собственному признанию, «сколько себя помнит». Относится к ним очень придирчиво – многое летит в корзину, многое остается недописанным из боязни одним неточным словом испортить несколько хороших строк. Ирина публикует свои стихи, переводы и рассказы преимущественно на сайте Максима Мошкова «Самиздат»[37]. Она член редколлегии сборников авторов «Самиздата». Страница Чудновой в «ЖЖ» (под именем Китайская КошЬ). Подборка стихов И. Чудновой «Десять стихотворений, написанных ночью» была опубликована в 130-м номере «Вечернего Гондольера». Несколько её переводов тайваньского поэта Линь Цзянь-Луна опубликованы в наиболее представительном собрании современной китайской поэзии новейшего времени, антологии «Азиатская медь» («Петербургское Востоковедение», Санкт-Петербург, 2007).[38] «эй! кто-нибудь! мои руки-крылья дождями исколотые намотайте на локоть. / закат небо исполосовал в радужные разводы, / трепещет сердечная камера клапанами-перегородками – / отходят воды. что-то в полночь родится – флейта ему позвоночником, / рифмы рёбрами, аллитерации кровью, вселенская тоска смыслом».

Поэтесса Марина Мурсалова[39] родилась в 1982 г. в Москве. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. В 2006 г. Марина стала лауреатом премии «Дебют». Она публиковалась в журнале «Новый мир», альманахе «Алконостъ», региональных изданиях. После «Дебюта» и «Нового мира» публикаций практически не было (не считая собственного блога – тоже почти заброшенного). Уже третий год М. Мурсалова проживает в южном китайском городе Шэньчжэнь, где представляет российскую ювелирную компанию. «Всякий брошенный дом достаётся природе: / Крысам в подполе, серым кротам в огороде, / И жучкам в почерневшей, трухлявой доске, / И светящимся дивным грибам в уголке».

Митя Цветков

Поэт, филолог и искусствовед Митя Цветков родился в 1982 г. в Ленинграде, окончил филологический факультет СПбгу. Активно участвовал в питерской литературной жизни, публиковался в альманахах, выступал на фестивалях, записывал музыкальные диски. В 2004 г. при участии Цветкова в Петербурге был организован так называемый арт-клуб «Болт», занимавшийся продвижением современной поэзии и молодых авторов. В 2008 г. М. Цветков вышел в финал поэтического турнира «Русский слэм». В 2012 г. он перебрался в Шанхай, где до сих пор и проживает, принимая активное участие в культурной жизни его русскоязычной диаспоры. В 2014 г. в Санкт-Петербурге вышел поэтический сборник Мити Цветкова «Тексты из ниоткуда»[40]. Это его первый полноценный сборник стихов, составленный из текстов, написанных за последние десять лет. Поэт неоднократно выступал перед шанхайской русскоязычной публикой. Он также неоднократно устраивал арт-квартирники, литературные вечера и кинопоказы, принимал участие в организации и входил в жюри конкурса «Читай, Шанхай!» (конкурс на лучшее прочтение вслух стихов). По частному сообщению Мити, в своё время он «кидал клич» по китайским городам и весям с призывом совместного поэтического слёта, но так никто, увы, и не откликнулся. «Изгибы твои / дорогая моя Сучжоухэ / так пленительны / вечером томным / и что мне та Хуанхэ / что течет вдалеке / если рядом со мной / ты лежишь / ты бежишь / ты ласкаешь волной / берега, корабли / и бросают сетями / в тебя рыбаки / от банальной тоски…».

Поэтесса и скрипачка Анна Ганина родилась в Костроме. Детство прошло на Северном Кавказе, потом Анна жила на Камчатке, закончила Дальневосточную Академию искусств во Владивостоке, а с 2000 года вместе с мужем, художником Владимиром Ганиным, она живёт в Китае в г. Юэян (Yueyang). Уже 15 лет Анна работает в Хунанском политехническом институте (провинция Хунань расположена в юго-восточном Китае). А. Ганина – доцент кафедры скрипки, лауреат международного конкурса-фестиваля в Пекине. Она преподаёт и выступает с концертами. И Анна, и её муж – обладатели Золотых медалей провинции Хунань «Лучший иностранный специалист», причем Владимиру первую медаль в 2004 г. вручал премьер-министр Вэнь Цзябао, а вторую в 2015 г. – председатель КНР Си Цзиньпин. Анна Ганина начала писать стихи в 2013 г. Её страница на сайте «Стихи.ру» (обратите внимание на стихи, сгруппированные в цикле «Китайские стихи. Хунан»). Специально для нашего журнала российский дирижёр, композитор, пианист и философ Михаил Аркадьев рассказал о её творчестве: «Есть разные поэты. Есть те, кто ждёт остроты ощущений и подбирают к ощущениям рифму. А есть те, кто постоянно мыслит рифмой, ритмом, образом, стихом. К этому более редкому и ценному типу принадлежит поэт и музыкант Анна Ганина, живущая уже более 15 лет в Китае, в провинции Хунань. Поэзия её насыщена пронзительным ощущением китайской природы, всего живого. Ганина удивительным, и при этом естественным образом примыкает к древней великой традиции Китайской пейзажной лирики. Лирика эта несёт в себе нечто абсолютно личное, и одновременно космическое, за ней чувствуется смертельное переживание жизни. Это знак подлинности, знак погружения в саму стихию поэзии, где любовь, природа, смерть, возрождение перетекают бесконечно одно в другое. Обратите внимание как в этих прекрасных стихах свет и тень, Инь и Ян органично сплетены в музыкальные аккорды, как разные голоса вплетены в непрерывность времени и пульс, почти как в любимой и исполняемой Анной Ганиной Чаконе Себастьяна Баха: «Блестящий хор цикад! / Как ночью у воды / похожи все деревья! / Возьму свой плащ / и подберу подол – / скорей к ручью! / Но как найти у ночи / единственное дерево свиданья?». Гармония стиха Ганиной соткана из покоя и разрыва, из созерцания и диссонанса. Так – сквозь её строчки, мы слышим музыку древности и музыку современности, радость и боль, полет и катастрофу. Спасибо Анне Ганиной – русскому поэту в китайском пространстве звука за эту чистоту строя»[41].

Поэт с экзотическим именем Грант Грантов (один из участников альманаха «CRUX») родился в 1969 г. в Пятигорске Ставропольского края. В детстве с родителями он переехал в Москву. В 1992 г. окончил международное отделение факультета журналистики МГУ по специальности «Литературный работник телевидения». В 1998 г. посетил Непал и Тибет, после чего вернулся в Москву, бросил бизнес и начал изучать китайский язык. В 2001 г. уехал учиться на факультет китайского языка для иностранцев Сианьского института иностранных языков[42]. Блог Гранта Грантова в «Магазете». Здесь же можно прочитать два его поэтических цикла – «Китайский цикл» и «Синьцзянский цикл», а также поэтические переводы. «Не поймёт богатый суть Востока, бедный же монах её нашел. / Если на Востоке сердцу плохо, это очень, очень хорошо!».

Актриса и фотомодель, певица и блоггер, поэт и филолог, журналист и преподаватель русского языка как иностранного Мария Громакова родилась в Москве, высшее образование получила в Санкт-Петербурге (филфак СПбГУ). С 1998 по 2007 гг. Мария была ведущей актрисой и режиссёром-постановщиком питерского «Театра Поэтов». С 2007 г. она живёт в г. Сямэнь (юго-восточный Китай), где преподаёт в местном университете. Увлекается фотографией. Мария Громакова – автор трёх поэтических сборников, участник и победитель всероссийских и международных литературных конкурсов. Публиковалась в нескольких российских журналах, альманахах и антологиях, а также в журнале «Новые берега» (Копенгаген, Дания, 2004). Подборку стихов Марии Громаковой можно почитать здесь (часть 1; ссылки на две другие части приведены на указанной странице). Послушать стихи поэтессы можно тут. «Некрасивая девочка плачет. / Сны уходят. / Уходят туда, где утро. / Капризное небо / под ногами прохожих / щёлкает клювами. / Птицы. / Брызнет радугой / из-под колё что-то. / Может, радость пролили, / а, может быть, просто лужа / после вчерашнего / не просохла».

Один из авторов упомянутого выше альманаха «CRUX» Анна Виктория поэтом себя не считает, стихи пишет «только по настроению или по случаю». Родившаяся в приморском Дальнегорске и выросшая во Владивостоке, филолог А. Виктория приехала на юг Китая в 2006 г. в годовую командировку, однако и по сей день живёт и работает в этой стране. «Здесь Новый год не пахнет хвоей, / Здесь всё совсем наоборот: / Зимой зелёные газоны, / И витамины круглый год».

Молодая поэтесса из Шанхая Светлана Кособокова публикует свои задиристые и нескучные стихи под заголовком «Стихи из сибирских хутунов» в социальной сети «В контакте» (https://vk.com/sibirskiehutuni), здесь же можно найти и видеозаписи её чтения), а также на сайте «Стихи.ру». Светлана, заместитель председателя Русского клуба Шанхая, придумала и реализовала тот самый проект «Читай, Шанхай!», про который я рассказывал выше. Это начинание оказалось востребованным, поэтому мероприятие решено расширить и провести в масштабах всей страны с новым названием «Читай, Китай!». «Тормозите голову – я сойду! / Без тебя тут паника и паранойя, / Город тошно ходит в больном бреду, / Я сама тоже не знаю кто я».

Живущая с 2004 г. в г. Далянь Мира Максимова родилась в Якутии. По матери она якутка, по отцу – китаянка. Филолог по образованию (Якутский гос. университет, 2003), Мира занимается переводами с использованием четырёх языков – русского, якутского, китайского и английского. М. Максимова работает в сфере международного бизнеса. Она также редактор отдела культуры двуязычного англо-китайского журнала «Focus on Dalian» и представитель русско-китайского журнала «Россия и Китай» в Даляне. В свободное время рисует, пишет авторские песни, переводит стихи и песни с разных языков. Стихи и переводы на сайте «Стихи.ру»: http://www.stihi.ru/avtor/umira2/

Пишет стихи и Екатерина Цабенко из Шэньяна, однако связаться с ней мне не удалось.

В Харбине живёт музыкант, автор и исполнитель бардовской песни Алексей Шихалеев (род. в 1962 г. в Благовещенске). Запись беседы с ним о жизни в современном Китае я прочитал с большим интересом.[43] Тексты песен, иронические стихи и стихи для детей Алексея Шихалеева можно прочитать здесь. К числу поэтов, имеющих прямое отношение к Китаю, можно отнести и Илью Лагутенко, создателя и лидера группы «Мумий Тролль». Певец, музыкант, поэт, композитор, актёр, художник и писатель, Лагутенко окончил одну из школ Владивостока с углублённым изучением китайского языка, затем Дальневосточный государственный университет (восточный факультет по специальности «Страноведение»), где защитил диплом на тему «Развитие приграничной экономики между Россией и Китаем». Довольно долго в Шанхае жил писатель Вадим Чекунов, известный своими романами «Кирза» и «Шанхай. Любовь подонка». Здесь же проживает автор двух книг о Китае Владимир Марченко, известный также по псевдониму Aqua Mar. Марченко пишет и стихи, некоторые из которых становятся песнями в его собственном исполнении.

3.4. Хроника поэтической жизни русского Китая последних лет.

В ноябре 2010 г. Русский клуб в Шанхае провел творческий вечер русского поэта и публициста Юрия Кублановского. В ноябре 2013 г. в Пекине прошло вручение первой в новейшей истории премии за лучший перевод современной русской литературы на китайский язык. Лауреатом премии «Россия – Новый век» стал Гао Ман. Он был удостоен награды за перевод поэмы А. Ахматовой «Реквием»[44]. В мае 2014 г. в Шанхае прошли мероприятия в рамках Конкурса самодеятельной и бардовской песни им. А.Н. Вертинского. Их организовал и провел Русский клуб в Шанхае при поддержке Правительства Москвы. Конкурс ставил перед собой задачу пропаганды наследия великого русского шансонье А.Н. Вертинского, жившего в Шанхае в последние годы эмиграции перед своим возвращением в 1943 г. на Родину, и был приурочен к 125-летию со дня его рождения. Победителем стал упоминавшийся чуть выше Владимир Марченко. 15 ноября 2015 г. в Пекине поэту Евгению Евтушенко вручили престижную китайскую поэтическую премию «Чжункунь». Он стал первым лауреатом этой награды из России. 82-летний поэт лично прилетел в Пекин на вручение премии. С 27 по 30 ноября 2015 г. в Шанхае проходил первый международный Форум молодых писателей Китая и России, посвящённый Году дружбы китайской и российской молодёжи, и Году русской литературы. В рамках Форума прошёл поэтический вечер, собравший славистов, переводчиков и любителей поэзии. Каждое стихотворение читалось на русском и китайском языках, при этом все тексты проецировались на стену[45].

Вместо послесловия

Признаюсь, мне не по душе умозаключения некоторых моих собеседников и советников о том, что ситуация с русскоязычной поэзией Китая удручающая. Удручает всегда то, что угасает, умирает, исчезает. Русская же поэзия в этой стране лишь только-только начинает заново пускать корни, вырванные перипетиями бурного XX века. Она ещё не набрала «критической массы» для того, чтобы забурлить, как бурлила некогда в Харбине. Есть немало способов поддержать имеющиеся сегодня робкие поэтические ростки. Чем-то могут помочь русскоязычные поэтические диаспоры других стран, чем-то – толстые литературные журналы, чем-то – российские власти. Возможно, окажется полезной и «Эмигрантская лира». Но последнее слово остаётся за самими русскими поэтами и переводчиками, живущими в Китае.

Белый заяц толчёт в ступе снадобье бессмертия.

Юбилейный вечер начался несколько необычно — ярким жанровым танцем «Купите бублики» в исполнении Виктории Волкогоновой, заведующей кафедрой сценического движения и танца театрального факультета Дальневосточной государственной академии искусств. Эта мелодия с известным припевом: «Купите бублики, горячи бублики» исполняется уже на протяжении почти 90 лет. Интересно, знала ли Лариса, выступая с этим номером, горячо принимаемым публикой Харбина и Шанхая, что куплеты написал житель Владивостока, журналист газеты «Красное знамя» Яков Петрович Богданов, известный в начале 1920-х годов, как Яша Боцман? К сожалению, о сценическом мастерстве Лариссы Андерсен мы можем судить только по откликам ее современников, а вот с её поэтическим даром члены Клуба знакомы хорошо. Автор сценария и ведущая мероприятия, сотрудник Центра культурных программ Людмила Редько включила в программу наиболее значительные стихи, которые на протяжении всего вечера исполняла Ольга Щелгунова, студентка театрального факультета ДВГАИ.

Имя Лариссы Андерсен стало широко известно любителям поэзии, краеведам в начале 1990-х годов. Владивостокская журналистка Тамара Калиберова, узнав об этой яркой личности, встретилась с ней во Франции и подготовила книгу стихов, воспоминаний и писем. Сборник «Одна на мосту» вышел в свет в 2006 г. и сразу же нашел своего читателя. Духовный мир нашей соотечественницы заинтересовал исследователей, круг ее знакомств стал интересен многим приморцам, и вот они образовали «Клуб друзей Лариссы Андерсен». Ведущая вечер назвала имена первых членов Клуба: Геннадий Турмов, Евгений Князев, Алексей Буяков, Виктория и Юрий Волкогоновы, Амир Хиссамутдинов… Этот список Тамара Калиберова дополнила именами Почетных гостей: Патриция Полански, библиограф Русского отдела Гавайского университета, Александр Васильев, историк моды, Михаил Дроздов, председатель Русского клуба в Шанхае…

К юбилейному вечеру в библиотеке была развернута выставка из семейного архива Адерсон. Впервые члены Клуба могли ознакомиться с документами, личными вещами отца Лариссы Николая Михайловича, потомственного военного, участника Русско-японской, Первой мировой, Гражданской войн, служившего на Дальнем Востоке (здесь, в Хабаровске в 1911 году родилась Лариса). Выступивший на юбилейном вечере краевед Алексей Буяков рассказал вкратце о судьбе этого человека и напомнил, что в издательстве «Русский путь» вышла книга Н.Адерсона «Путь русского офицера: записки из немецкого плена (1914-1918)», написанная на основе его дневников. После освобождения из плена, Николай Михайлович вновь оказался в Хабаровске, затем во Владивостоке, откуда в 1922 году вместе с семьей эмигрировал, обосновался в Харбине. В этом городе его дочь увлеклась поэзией, стала выступать на сцене, взяв творческий псевдоним Ларисса Андерсен.

Портрет Л.Андерсен работы И.Пакидова. Шанхай, 1940-е гг.

На выставке экспонировались также отдельные номера журнала «Рубеж» со стихами, рисунки, фотографии, нотные тетради, хореографические росписи танцев, с которыми выступала Ларисса. Как рассказала Т. Калиберова, эти реликвии ей передал недавно во Франции родственник поэтессы.

На юбилейном вечере выступили краевед Г.Турмов, руководитель исторической секции Русского клуба в Харбине С.Еремин, член Совета общественной организации «Женщины Приморского края» З. Иовкова. Она поблагодарила Т.Калиберову за сохранение исторической памяти и вручила ей Благодарственное письмо от общественной организации «Женщины России».

Рассказ о Лариссе Андерсен сопровождался фрагментами документального фильма Н. Михалкова «Русские без России» с ее интервью, записанным незадолго до кончины.

Закончилось заседание Клуба чаепитием с разговорами о поэзии, исполнением песен под гитару.

Выполненное обещание

12 ноября 2010 года Русский клуб в Шанхае провел творческий вечер известного русского поэта и публициста Юрия Кублановского. Присутствовавшие на вечере смогли не только услышать стихи Кублановского в авторском исполнении, но и его рассуждения о судьбе и предназначении России, воспоминания о многочисленных литературных друзьях от Бродского до Солженицына, поэт рассказал также о своем опыте эмиграции и возвращения в Россию.

В ходе вечера у председателя РКШ Михаила Дроздова и Юрия Кублановского состоялся следующий диалог:

Михаил Дроздов: Когда мы с Юрием Михайловичем встретились, он подарил мне два последних номера «Нового мира» (сентябрьский и октябрьский выпуски). Там опубликованы его дневники за 2008 год. Я успел за вчерашний день прочитать примерно половину. С большим удовольствием и пользой для себя, надо сказать. Юрий Михайлович, расскажите об этих дневниках, о том какие у вас планы на их счет. В «Новом мире» опубликованы только ваши записки  2008 года, а ведь вы их ведете, насколько мне известно, гораздо дольше.

Юрий Кублановский: Эти мои дневники, «записи», как я их называю, отнюдь не были замыслены как проект, тем более, как долгосрочный проект. Это была именно внутренняя потребность, попытаться что-то зафиксировать. Тем более мне было 40 лет, я чувствовал, что память чуть-чуть начинает ухудшаться. Жалко было, что многие соображения, мысли просто вылетали в трубу, забывались. Как сейчас помню, в Мюнхене я сел на велосипед, поехал в ближайший супермаркет, купил большую объемную тетрадь и начал эти свои записи там, еще в эмиграции. Вернувшись в Россию, я вернулся в никуда. Первые три года я не имел угла, поэтому и не мог регулярно вести записи, да еще такого, так сказать, интимного характера, потому что они могли бы попасться на глаза тем, кому я бы не хотел их тогда показывать. Поэтому я вел их очень спорадически, допустим, раз в месяц. Только постепенно, когда жизнь моя вошла в определенную колею, становясь все старше и старше, я стал писать все регулярнее, чаще — через день, иногда и каждый день. И постепенно вся эта масса материала превратилась самым неожиданным для меня образом, поскольку я это не проектировал, в довольно широкую панораму послетоталитарной России 1990—2000-х годов. Когда тетрадь заканчивается, я ее запечатываю в конверт и отправляю на консервацию в РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства) с надписью, что запрещаю открывать этот конверт до 2020 года. Но перед тем как отправить на консервацию очередную тетрадь, я вдруг подумал, а почему бы не попытаться напечатать дневники хотя бы за один год? Это, конечно, было непростое решение, потому что в этих дневниках очень высокий уровень интимности, и я знаю, что многих они могут задеть. Последнего я как раз боялся меньше, потому что давно уже не имею никаких отношений со столичной тусовкой. Тем не менее, я не думал даже, что и «Новый мир» пойдет на это, поскольку он сейчас находится в фарваторе общелиберального направления средней руки. Тем не менее, надо отдать должное главному редактору, который решился на эту публикацию. И вот они появились, вызвав много разговоров. Я не жалею, что их напечатал, но буду ли повторять этот опыт, пока не знаю, потому что все-таки это очень сильное сердечное самообнажение, а это вещь очень деликатная, непростая.

Михаил Дроздов: А вы и сейчас продолжаете вести эти записи?

Юрий Кублановский: Да, продолжаю, даже вот и в Шанхае.

Михаил Дроздов: Значит можно надеяться, что вы и о нашем сегодняшнем вечере тоже что-то напишите? И, соответственно, после 2020 года мы прочитаем ваше мнение о русских шанхайцах? (Смех в зале)

Юрий Кублановский: Это я вам обещаю.

Что же, Юрий Кублановский выполнил свое обещание и, к счастью, нам не пришлось ждать 2020 года. Журнал «Новый мир», в мартовской и апрельской книжках 2013, опубликовал новые выдержки из дневников поэта за 2010 год. С любезного разрешения автора мы публикуем записи, относящиеся к шанхайским дням Юрия Кублановского.

ДЕСЯТЫЙ

2010

30 октября, 6 утра.

Перед прыжком в… Шанхай купил в YМСА «Историю русской эмиграции в Шанхае» проф. Ван Чжичэна («Русский путь», 2008), труд, написанный в коммунистическом Китае еще в 80-е годы (!). А там — то ли благодаря автору, то ли благодаря переводчику вот такой славный пассаж:

«Несмотря на ужасающую бедность, большинство русских белоэмигрантов имели прекрасное прошлое, а потому жили воспоминаниями. В холодные промозглые вечера они встречались с приятелями-соотечественниками, ностальгически настроенные шли в веселые шумные русские рестораны и бары, пили там низкопробную пшеничную водку, мрачно пьянели и выходили оттуда, раскачиваясь из стороны в сторону и чуть не падая. Так они забывались от тягот здешней жизни и могли хотя бы ненадолго окунуться в обстановку прежнего времени. А другие белые русские любили забиваться в темные углы шанхайских кафе и кофеен, тихо смаковать чашечку кофе, вспоминая о славной истории бывшей императорской России и горюя о нынешнем своем падении на глазах у чужой публики. Когда у них было веселое настроение, они даже могли шутить с официантами, когда же настроение было на нуле, не стесняясь, жалели себя до слез».

5 ноября, пятница, 7 утра.

Через 3 часа вылетаем в Шанхай. Эту тетрадь с собой не возьму, чтоб не превращать ее в путевой дневник.

15 ноября, полдень, Paris.

Шанхай. Первый в жизни, самый долгий перелет — 13 часов, над звездами, рядом с ними, под ними…. В темноте вылетели — в темноте прилетели (потому как навстречу солнцу; туда путь — на полтора часа почему-то скорее). Когда на обратном пути увидел компьютерный самолетик на экранце, вмонтированном в заднюю стенку впереди стоящего кресла, самолетик, поравнявшийся с Москвой, на автомате подумалось: «Ну вот, считай, что и прилетели» (до Парижа оставалось часа 4). Так меняется сознание: когда-то казалось, что между Москвой и Парижем бездна, но ежели от Шанхая — то, считай, они рядом (и чуть ли не «одного поля ягоды»).

Вчера поздним вечером, еще до отъезда на аэродром, в центре Шанхая (во «французском» его сегменте) за огромным чистым стеклом просторный зал, а там под углом нечасто расставленные компьютеры. А за ними — улыбчивые молодые пары вместе с художником-модельером проектируют себе свадебные наряды. И рядом же целая улица портновских лавочек, где лежат штабеля материи и эти наряды шьются. Это — не утопия, а коммунистический Шанхай 2010.

Обслуга многочисленней парижской раза в три, но еще не вышколена веками. А потому — шофер, швейцар, клерк не стесняются сплюнуть, к примеру, в присутствии клиента; в одном, вполне фешенебельном ресторане я подошел к пустой, казалось бы, стойке и случайно вдруг опустил глаза; молодой вихрастый кельнер сидел там на полу и жадно ел палочками рис из чашки, не ел — поглощал.

Картина прогрессирующего до невероятия благосостояния и роста.  В Шанхае мы разыскали новомировскую статью Ермолая Солж<еницына>, с которой я, помнится, как редактор долго возился, про Китай (Н. М., 1996, № 2; это еще в пору, когда он не предпочел науке и интеллектуальному существованию — бизнес). Перечел ее новыми глазами, уже визуально узнавая ту же реальность, но, конечно, за 15 лет сильно еще продвинувшуюся — в направлении технотронной цивилизации. Под красными флагами коммунистического Китая происходит рост (а у нас-то социализм непременно связан в сознании с отсталостью). Крепкие дисциплинарные скрепы общества. Но есть возможность для честного бизнеса по правилам и потребление — не для жулья, а для честных работников. Государство карает несправедливость — на это, на его твердую защиту обыватель может рассчитывать.

Контраст небоскребов, ночной подсветки (такой же обильности и интенсивности, как на Елисейских полях только в течение Рождества), длиннейших проспектов, улиц — и ржавых, утильных велосипедов и барж. Ездят, чтоб никого не дразнить и не вводить в соблазн воров — на бросовом невероятном старье — это велосипедисты; автомобили роскошные как в Москве. Ездят без ремней, мотоциклисты без шлемов. Но, очевидно, гораздо, несмотря на видимый хаос, аккуратнее, чем у нас, — я не видел за все время ни одной аварии  (а мой «гид», просвещенный книжник Михаил Дроздов — и за 15 лет жизни в Шанхае, в Китае…).

В больших количествах массажные кабинеты, в вестибюле, как и всюду, толчется несколько человек; девушки-клерки из контор по продаже недвижимости: мини-юбки, черные колготки, все цивилизованно, не «социалистично». Капитал из страны не вывозится, налоги умеренные, предприимчивые — богатеют без всяких криминальных разборок.

Гигантские жилые дома объединены в комплексы за высокими фундаментальными оградами, порою и с проволокой под током поверх, будка — капитальная, не будка, а дом — с охраной, шлагбаумы и уходящие вглубь туннели парковок — с каждого жильца небольшая помесячная плата за это. Но ультрапорядок, сады и ландшафтные уголки во дворах. Трущоб уже почти не осталось.

Главный буддийский храм Шанхая — гигантские фигуры идолов; рассказывают, наш певец-буддист Гребенщиков клал перед ними истовые поклоны.

В туристском местечке Чжуцзянзяо (выписываю из программки) — не отлаченном цивилизацией — я испытал прямо-таки физическую тошноту от переизбытка выставленной там на продажу снеди. В Европе и в самых бедных уголках от нее текут слюнки, а тут… Рыба, крабы и черепахи, предназначенные к убою, за мутным, не промытым стеклом аквариумов; поблескивающие бордовым «лаком» свиные рульки, какие-то отталкивающие тушки неизвестно кого, туго перевязанные жгутами «голубцы» и т. п. — и это в шестом часу вечера, когда ясно, что никто уж не купит. И куда же тогда? Хозяин харчевни прямо возле столиков выплеснул в канал бадью с помойной водой — нет, здесь еще до цивилизации далеко. Но это только одно такое место. А так — не то что не депрессивно, а бьющая через край энергетика.

В центре у входа в метро на двух языках стихотворение Пушкина. И — в китайской манере — какие-то избушки и речка. Характерен, однако, выбор стихотворения: «Если жизнь тебя обманет».

Государство хоть вроде и коммунистическое, но гораздо более правовое, чем «управляемая российская демократия».

Наши в Шанхае. Я выступал у них в Русском Клубе, небольшом зале богатого отеля. Человек 30 — 40. Как понимаю, это некрупные честные предприниматели, которые не нашли себя в России: ни в основной профессии — к примеру преподавательской, нищенская зарплата, замкнутый круг — не для их, пусть и умеренной, но все же пассионарности. Ни — в бизнесе, где откаты и мордобой. Люди чистоплотные, но стремящиеся к достатку. И в Шанхае, где бизнес не омрачен беззаконием и поборами, они себя нашли. Купили квартиры, даже выписали из Самары учителя Закона Божия и русского языка.

Надо было уехать в Шанхай, чтобы в гостиничном номере со второго — третьего раза, наконец, понову нырнуть в Достоевского. И тотчас оказаться захлестнутым девятым валом его гениальности.

Поездка на озера в Ханджоу. Туристические автобусы — китайцы-провинциалы, их много. На закате там же в многоярусном буддийском монастыре. На дворе дурачились молодые монахи в охристых халатах, на талии стянутых поясами.

Это тебе уже не шанхайский туристический Будда; ходили чуть не одни, все было с золотистой вечерней подсветкой, тут я не испугался буддизма, а проникся к нему.

А еще поездка в Сучжоу, к Конфуцию. И тоже очень хорошо. Суббота — хотя и официально выходной, но, кажется, все работают. И это надо видеть: возвращение масс с работы — на мотороллерах и старых велосипедах сплошь…

Вернулся я из Китая, из Шанхая с тяжелым чувством, смешанным с восхищением перед этим так эффективно управляемым коммунистами муравейником, строящим свою вавилонскую башню. С чувством полной неконкурентоспособности российского плебса и элиты — перед китайскими.

В итоге то, что приписывали себе коммунисты российские, уничтожившие нашу цивилизацию и культуру, сделали коммунисты китайские: полуразложенный, пинаемый и презираемый (и обижаемый) всеми депрессивный опиумный муравейник, каким долгое время был до середины 40-х Китай — в конце концов, через провалы и вандализм культурной революции — превратили в мощную динамичную цивилизацию.

И — рабочая единица: не наш с матерком выпивоха, а помногу работающий и культурно потребляющий муравей.

17 ноября, среда.

Вернулся я еще и со стойким, как оказалось, отвращением к китайской кухне («Запад есть Запад, Восток есть Восток»): прохожу мимо китайских ресторанов и забегаловок — кошусь в другую сторону. Временно?

Прежде я не знал большей разницы, чем между Россией — и Западом. Всякие там «папуасы» были абстракция. Но вот я вернулся из принципиально иной среды обитания — Китая. До сих пор как-то не по себе.

Кафедральный собор (где венчался Вертинский в войну), Никольский храм — были закрыты в 60-е годы, Московская Патриархия отозвала из Китая свое духовенство — в пользу китайского. А те вскоре вымерли. Теперь Православная церковь даже не зарегистрирована в Китае, а шанхайские (и шире) православные — существуют без регулярной приходской жизни. Воскресные литургии были разрешены на время Всемирной выставки (она закрылась в ноябре). Но как только работа ее закончилась — закончились и воскресные литургии. Все хлопоты следует начинать сначала.

20 ноября, суббота.

Дворники и уборщицы в Шанхае работают круглосуточно. Вспоминается поломойка в магазине, где Наташа покупала жемчужное ожерелье. Мыла шваброй, увидела черную точку, присела и ногтем начала соскребать…

Я давно уже приметил, что живое слово где-то хоть в одном сердце да найдет живой отклик.

В России я в последние годы не встречал вдумчиво читающих Солженицына, особенно то, чего нету покуда книгами. Но вот живет в Шанхае имеющий юрид. контору Михаил Дроздов (выходец из Владивостока).  И внимательно прочитал ладно «Красное колесо», но и «Зёрнышко», разрозненно публиковавшиеся в Н. М. 15-17 лет назад. О «Зёрнышке» мне в Москве поговорить не с кем (да и сам я его не очень люблю — и за язык,  и за — порой — сутяжничество и проч.). Но вот Дроздов — и читал «как детектив», и знает, и любит.

Первое портативное издание ГУЛАГа с автографом А. И., проставленным в первый день его во Владивостоке, — главная ценность дроздовской (очень большой, почти как у Саши Колесова, редактора владивостокского «Рубежа») библиотеки.

Мы брезгуем китайским качеством как полной халтурой и его презираем. Оказывается, все не так. Это только в России оно такое. Потому как спрос рождает предложение. Наши торгаши и жулье требует наидешевейшего, вот мы и имеем то, что имеем: массовые кустарные поделки. А для себя и для Запада все качественно и прочно.

Инночка Лиснянская дряхлеет и несколько раз писала мне как-то сбивчиво и с ошибками. Но вот из Китая я ей послал несколько фоток. И вдруг ответ: «О, как ты красив, проклятый!». При ней ее блесткое остроумие, а значит, жив курилка!

21 ноября, воскресенье.

В Шанхае у нас была молодая женщина-гидша. Три года замужем.

— А где проводите отпуск?

— А мы пока еще не отдыхали.

— А выходные?

— А у нас с ним нет выходных.

— А выпиваете?

— У нас есть зимой праздничная неделя и летом праздничная неделя. Тогда выпиваем немного пива.

За все время в Китае мы ни разу, ни днем, ни вечером не видели китайцев с алкоголем на столике.

И русские там почти ничего, совсем ничего не пьют: 50 г виски с кокой — предел. В их компании даже и спросить про алкоголь стеснительно.

Рецидив «шанхайства»: проснулся в два часа ночи — и сна ни в одном глазу. И вдруг почему-то вспомнил, как в пору жизни в хрущобе в Апрелевке (1979 — 1982) зимой затемно ходил в день привоза занимать очередь в книжный магазин. И было нас таких в этом рабочем гетто человек 30-40, местных книжных «начетчиков»-интеллихентов. И где они все теперь?

22 ноября, понедельник, 5.30 утра.

Выполняя волю сумасшедшего Мао, его несметные фанаты поднимали трещотками в воздух воробьев и не умолкали, не давая им садиться, пока те не падали на землю мертвым дождем. Сегодня в Китае не видно птиц вообще, хотя клекот-щебет из зарослей слышится, особенно по утрам. (Я пошутил, что это механика, звуковые имитаторы и т. п.) В России стаи бездомных псов (еще с 90-х), среди которых породистые, но одичавшие — дело привычное. Да и кошки во дворах не редкость. Ну и вороны, воробьи, голуби — их не счесть.  В Шанхае никого нет. Имеющие собак — их единицы — платят большой налог. Париж тонет в собачьем дерьме, там ни-ни: все стерильно.

«Новый мир», 2013,  № 4

Фото из архива председателя РКШ М.Дроздова

«Женька сам не помнил, как ноги понесли его через застывший плац, в узкую калитку в заборе, которая вела к арматурным воротам, как он перелетел одним касанием потешный заборчик из колючки. Он не слышал, как беспорядочно захлопали выстрелы с той и другой стороны. Он видел только, как испуганно металась на той стороне его Фэй Хуа, что-то крича ему и взмахивая руками. Он не пробежал, а пролетел эти пятьдесят метров одним махом. И вот он рядом, вот они гладкие круглые ладони в ямочках, чуть покрасневшие от мороза, сливовые волосы из-под кокетливой шапочки. Их разделяет только один, совсем несерьезный ряд колючей проволоки, еще миг и он перелетит через эту преграду, как птица. Но что это так остро кольнуло в спину и так тяжело дышать? И почему, Фэй Хуа, ты плачешь? Ты плачешь от счастья?».

Ниже мы публикуем отрывки из повести Г.Русских::

1

Заложив руки за голову, Женька закрыл глаза. Тотчас кто-то в голове точно нажал на просмотр видеокамеры. Перед глазами вновь поплыли сельские картины – убегающие к горизонту поля, скирды на зализанных по углам тазиках-полях, линялое небо, люди в суньтьяновках. Кадр сменился. Четко и ясно предстали родители, братья. Потом видеокамера восстановила в сознании их приезд в Далянь, стремительное шествие в людском потоке, разговор на нагретом парапете, приход в гостиницу. И хоть у них в запасе еще полтора дня – 36 часов и они только начали их отсчет, Женька поймал себя на мысли, что уже послезавтра утром им придется уезжать. Еще не прожив, он уже вроде как жалел о не потраченном времени, словно оно ушло. Ох уж это время. В школе оно тянулось, немножко занудно, как тугая резина. В институте оно уже пошло довольно резво, а к концу учебы оно уже побежало. Дни, как карточки стремительно вылетают из фотокамеры мгновенного фото, запечатлевая лишь короткие наиболее яркие мгновения. И несутся дальше. Казалось, только вчера они мчались из шеньянского аэропорта, по горячей автостраде в гудящий город-муравейник Шеньян. А сегодня… Всего за месяц с небольшим и столько событий – думал Женька. — Приезд, школа, жара, Маринка. Как все быстро. Боже мой, а как рванут дни когда мне будет 40, 50? Или хотя бы 30?» Но даже цифра 30 Женьке пока показалась далекой и нереальной, как холодная галактика.

— Ты меня слышишь, Дэн? – донеслось до Женьки как будто из далекого далека.

Что с тобой? Сморился? Я говорю, жрать охота,- подражая Косому из «Джентльменов удачи», кричал Артем, уже сидевший на своей кровати поджав по-турецки ноги.

Есть, малость, – Женька потянулся и, отзываясь на шутку, хотя еще очень хотелось побыть в своих грезах, заковеркал язык.- Очень охота, Артем Алибабаевич. А в школе сейчас ужин, миень тхяо ((лапша)).

— Какие будут предложения?

— Предложения самые простые: найти русский ресторан, выпить русской водки, нажраться русского борща, а лучше щей и завалиться спать. А еще можно, как говорит Толя Толокно, вареной картошечки, селедочки и… водочки. Русской из холодильника.

— Все не годится. Во-первых, китайцы, как ты знаешь, не выносят селёдочного духа. А во-вторых, мы где? На море. Поэтому, как идейный вдохновитель этой поездки, предлагаю пойти в ресторанчик морепродуктов. И непременно на берегу. И ограничиться хорошим пивом.

— Водки, водки хочу, своей, в запотелой бутылочке,- канючил Артем.- Позвони им, спроси на их тарабарском языке, где здесь можно водки, русской, родной купить. Потому что от одного только вида ихнего пойла меня воротит. Я плачу.

— Может…

— Звони!

Проблема с русской выпивкой оказалась не такой уж сложной. В соседнем дорогом отеле, как узнал Женька в информационной службе гостиницы, был русский ресторан (но Женька не стал об этом говорить Артему), и там можно было купить все, о чем мечтал Артем – даже вареную картошку и селедку. Но Женька решил все сделать по-своему. Вареной картошки и селедки в его и Артемовой жизни будет еще не мало. А вот ресторанов с обилием и разнообразием совершенно редких экзотичных морепродуктов, кто знает. Осталось выяснить – куда пойти? Они спустились в небольшой холл гостиницы. Администратор, совсем юная китаянка в темно красной шелковой кофточке с золотистыми драконовыми разводами, с охотной услужливостью рассказала, что рядом с вокзалом, на морском берегу, есть несколько хороших ресторанчиков, куда каждое утро рыбаки привозят свежую морскую живность. Там за вполне умеренные цены, можно хорошо поужинать. Голосок у нее был похож на детский лепет.

— Сесе нинь, сяоцзе. Ниде ченьшан чжен пхяолян! (Спасибо, барышня. Ваша кофточка очень красивая)) – Женька был галантен.

— Бу кеци ((Пожалуйста)),- точно всхлипнула китаяночка, зарделась, потупив глаза, потом взглянула на двух, таких же, как она девчушек, и они все вместе залились веселым смехом, похожим на журчание маленького искусственного фонтанчика, стоящего тут же, в холле, рядом с капроновой зеленью пальм.

— Слушай,- спросил Артем, когда они вышли из гостиницы и направились в сторону вокзала. – Эти китаянки, в самом деле, такие…

— Какие?

— Ну… такие… не затюканные, воспитание из них прет. Такое ощущение, что тут с демократией полный ажур.

— Задолбал ты меня со своей демократией.

— Ну, извини, — не обращая внимания на Женькин тон, реагировал Артем.

Уже наступил вечер. Нагретые за день улицы, засверкали огнями. Мимо, с тихим шумом проносились синие, черные, красные, белые автомобили самых разных европейских марок. Но больше всех было красных такси с черными шашечками на желтых фонариках — «фольксвагены», местного производства. Где-то, совсем рядом, играл живой оркестр. Город быстро наполнился людьми. Они неторопливо прогуливались по мощеным тротуарам, торговым улочкам, магазинам, зазывно светящимся многоцветными неоновыми вывесками. Много машин стояло на стоянках у гостиниц и отелей и у той, где был русский ресторан и где Женька намеревался купить бутылку водки. Высокое крыльцо было застелено красной дорожкой. Трехметровую крутящуюся стеклянную дверь охраняли два традиционных каменных льва. Тут же стояли в кадках живые пальмы и цветы в горшках на ступеньках. По периметру крыш красно светились традиционные китайские фонарики с золотой вязью иероглифов. Отель сиял огнями и был похож на громадную стеклянно-зеркальную посудную стенку. Как и десятки таких же, он выглядел не просто богатым, а вызывающе роскошным.

Проблема с водкой решилась довольно быстро и стала для Женьки сюрпризом – водка оказалась «Столичной» и была произведена на иркутском заводе «Кедр» из байкальской воды. Это было настолько неожиданно приятно, что вместо «поллитровки», как намеревался Женька, он, сам того не желая, купил «семерку» — 0,75

Они спустились к морю и долго выбирали, в какой ресторан пойти. Наконец, остановились на одном, который, на их взгляд, показался не слишком дорогим и не совсем уж затрапезным. Те же каменные львы у входа, пальмы в кадках, дорожки, цветы, красные фонарики. Весь холл ресторана вдоль стен был заставлен вместительными, в несколько ярусов, аквариумами. В прозрачной воде плавали, ползали по дну и по стеклянным стенкам самые разные морские чудища. Это было больше похоже на выставку аквариумистов, чем на заведение, ублажающее человеческое чревоугодие. Сходство усиливали яркие голубые подсветки и пузырьки воздуха от работающего компрессора. Тут же лежали сачки самых разных размеров. Женька поймал зачарованный взгляд Артема.

— Ну, блин…- только и развел тот руками.

Ресторан был отделан под дерево, с колоннами и по стенам висело множество картин-эстампов на шелке под старинную китайскую живопись – с птичками на ветках, горными вершинами, под облаками, мирно пасущимися стадами, волами и погонщиками на рисовых полях. Каждая картинка сопровождалось витиеватыми надписями китайских иероглифов, и была оформлена в аккуратные деревянные рамки.

К еде у Женьки было отношение достаточно индиферентное. Это не значило, что он не любил вкусно поесть. В родном городе он был не большой любитель погурманить в каком-нибудь ресторанчике. Да и, как ему казалось, вкусней, чем жарит, печет и варит мать, не приготовит никакой ресторан. Даже пиццу. Но здесь… Порой Женьке казалось, что вся жизнь в этой Срединной стране крутится только вокруг жратвы: и политика, и экономика, и культура. Еда, весомо, зримо, аппетитно, богато и тучно окружала, пронизывала и вела за собой китайский люд. Она зазывно и сыто шагала по городским улицам, делая остановки на стихийных рынках, в бесконечных ресторанчиках, лавчонках и магазинчиках. Ехала на грузовичках, мулах и осликах, велосипедах. Лежала на балконах и просто на асфальте, распространяя окрест запахи яблок, лука, капусты, персиков, морепродуктов, восточных пряностей и разогретого масла. Она манила, вызывая неодолимое желание окунуться в этот бездонный омут чревоугодия.

Женька заметил, что если в Шеньяне, чуть ли не в каждом доме, не встретится хоть какой-то маленький ресторан или кафе – значит это не Китай. Всего за один доллар – восемь китайских юаней – здесь можно плотно пообедать: выпить бутылку хорошего пива, съесть китайских пельменей, салат, рисовую или кукурузную лепешку. Все свежее, с огня, пряное и ароматное. Разогретую пищу есть не принято. Тут же, на плиточных тротуарах, организованы стихийные кулинарные выставки. Десятки, сотни блюд из рыбы, мяса, риса, овощей и фруктов. Все сделано настолько затейливо и с усердием, что кажется, порой, произведением искусства. Наверное, так оно есть, потому что, по меткому наблюдению Ольги Александровны еда для китайца – не просто еда, а целый ритуал. Как правило, он станет есть в спокойной обстановке с близкими и желанными людьми, с непринужденной и доброжелательной беседой, с маленькой рюмочкой водки из гаоляна, а чаще без нее. Спиртное здесь служит не для опьянения и веселья, а для ускорения процесса обмена веществ, или как сказал один китаец, чтобы кровь веселее бежала по жилам. В последние годы, вместе с бурным экономическим ростом, водку заменило высококачественное и дешевое пиво, хотя это совсем нетрадиционный для Китая напиток. Основная пища – овощи и рис. Но… Иногда кажется просто немыслимым, что из одной только пекинской капусты, можно столько приготовить блюд. Китайская пища, в отличие от тех же корейской и японской, пряная. Основной вкус – солено-сладко-кислый. И невероятное количество всевозможных специй, начиная от перца и аниса, до самых экзотичных, характерных только для Китая. Очень популярна смесь из пяти специй. Перед началом приема пищи — если это не шумное застолье – обязательно чай, либо зеленый, либо цветочный – опять же по местному выражению – потроха размочить. Вместе с чайным набором – обязательно горячая махровая салфетка для лица и рук. Упакованные в пакетик палочки для еды. Скорее правило, чем исключение – отсутствие перекусов между завтраком обедом и ужином, определенное время для трапезы. Зато сама трапеза – торжество плоти.

— Что закажем? – спросил Женька Артема.

— Ты меня спрашиваешь? Я ж в этом ровным счетом ничего…

— А ты выбирай, — кивнул Женька на стол-витрину, заставленную несколькими десятками выставочных блюд, больше похожих на произведение искусства, чем на презренную жратву. – Ткни пальцем сначала в блюдо, а потом в рыбину в аквариуме. Здесь можно и без языка. Хотя, постой…

Женька подозвал официанта и попросил его предложить, что-нибудь фирменно-оригинальное. После нескольких минут разговора, он повернулся к Артему.

— Фууюань ((официант)) предлагает китайский самовар,- Женька улыбнулся.

— Чего?- тоже недоверчиво улыбнулся Артем.- И у них есть самовар? Попробуем.

— Слушай, я может чего-то не допонял, — Женька пожал плечами,- но весь ужин из свежих морепродуктов для каждого из нас обойдется всего в 60 юаней. С пивом.

— Комплексный обед, что ли?

— В том-то и вопрос, что нет. Как я понял: сиди хоть целый вечер, ешь и пей сколько

угодно и за все про всего по 60 юаней с носа.

— Это ж всего 240 наших деревянных! Столько стоит полкилограмма перемороженных креветок. Ты в своем уме? Переводчик, блин. Узнай-ка поточнее.

Озадаченный Женька снова подозвал официанта. Переспросил. Опять пожал плечами.

— Да нет, все так, как я сказал.

— Ну дела, что ж попробуем китайского самовара.- Артем тронул Женьку за рукав. – А ты спроси, можно со своей-то водкой, не за пазухой же разливать. В наших-то ресторанах со своей не пускают.

Официант долго не мог понять, чего от него хотят, а когда понял со словами «Сулян! Сулян!» ((советские)) просиял, как начищенный пятак и утверждающе развел руками – «мэй вэнти» ((нет проблем)) – пейте свою водку.

— Слышь, совками нас обзывает, харя узкоглазая,- пробурчал Артем. И слащаво улыбаясь в лицо официанту, повторил – Говорю: харя ты, узкоглазая.

Тот снова просиял и повел их к круглому столику у окна, с видом на море, в котором плавно колыхались огни города. В стол был встроен небольшой таган, с трубой посередине, как у самовара и подогревающийся снизу газовой горелкой. Расторопность официанта поражала. Не успели они усесться, как на столе уже появилось несколько крепкосоленых – для возбуждения аппетита — салатов из фасоли, арахиса, редьки и морской капусты, лежали упакованные в целлофан палочки для еды и горячие махровые салфетки для лица и рук. Тут же стояли фарфоровые соусники, кубышки для водки и тонкостенные стеклянные стаканчики для пива. Официант зажег горелку, наполнил таган из чайника горячей водой и накидал в него каких-то специй. Не успели Артем с Женькой протереть горячими салфетками лицо и руки, налить по первой, как он принес на тарелках шевелящихся креветок, небольших крабов, мелкой рыбешки, каких-то ракушек, из которых выглядывала желеобразная шевелящаяся плоть, и все это вживе ссыпал в начинающую закипать воду. Потом на столе появилась зелень – свежий салат, лук, петрушка и что-то похожее то ли на крапиву, то ли на одуванчики. Это было каким-то деловитым апофеозом жратве.

— Помрешь, и не будешь знать от чего, — пробурчал Артем. Потом он попытался призвать все свои познания в китайском и, краснея, что-то мыкал смотрящему на него улыбающемуся официанту, выделывая экслибрисы на пальцах. Потом побагровел и обратился к Женьке. — Скажи ему, пусть принесет хлеба и вилку. Пусть сам жрет своими палочками.

— Да Тёма, тебе бы переводчиком для глухонемых работать на телевидении. Здорово ты пальчиками кренделя выделываешь,- хохотнул Женька и передал официанту просьбу Артема.

— Раздражают меня почему-то эти рисовые морды. Эти улыбки, не поймешь или радуются или насмехаются. Ладно, давай по первой,- сам разлил Артем в кубышки водку.

Выпили. Огненный глоток, обжигая, пробежал по пищеводу и быстро разлился по нутру приятным теплом. Мир сразу порозовел. Захрустели свежим лучком и зеленью.

2

«Море смеялось…» Морская гладь, еще не набравшая летнего тепла, прохладно, лениво и глубоко вздыхала под знойными лучами, таяла на горизонте, сливаясь с почти выбеленным, как линялая джинса, небом.

Было позднее утро или ранний обед – время, когда на рыбачьих джонках причаливали к песчаному, морскому берегу рыбаки, сьезжалось население близлежащих деревень и, прямо здесь, у кромки воды, в один миг организовывался стихийный рынок, шла бойкая торговля рыбой и разными морскими тварями, за которые в России платят немалые деньги. Усатые креветки, красные, с обвязанными для безопасности клешнями раки, гребешки и другие неведомые Женьке морские чудища шевелились, били хвостами, извивались в рыбачьих садках и пенопластовых ящиках вперемежку с кусками льда. Гвалт, эмоциональная китайская речь, шум прибоя и рокот маломощных дизельков на рыбачьих джонках, экзотичные, с обожженными солнцем телами, обветренные и просоленные, босоногие, в редкой многодневной щетине, похожие на разбойников рыбаки, пряный запах дыма и китайской кухни от прибрежных ресторанчиков, знойный берег – все слилось в дивную, доселе неведомую Женьке симфонию.

Еще вчера – духота, бешенный, подавляющий ритм рукотворного, многомиллионного стеклянно-бетонного мегаполиса, в котором чувствуешь себя букашкой, маленькой шевелящейся креветкой.

Сегодня – что-то сродни горьковско-босяцкому, стихийному, природному и простому и потому притягательному и трогательному. И апофеоз всему – точеная фигурка Фэй Хуа, в белоснежной футболке с открытыми плечами, светлых до колен шортах и кокетливых босоножках на аккуратных маленьких ступнях. Женька до сих пор не мог поверить в свалившееся счастье, пощипывал себя за тыльную стороны ладони: не сон ли это? Море, скромный, прокаленный жарой домик, почти у кромки воды, любимая девушка и переполняющая каждую клеточку тела несказанная радость. Произошло это настолько быстро и неожиданно, что казалось неправдоподобным. Вечером, провожая Фэй Хуа домой, он и предположить не мог, что утром, чуть свет, Маленькое Счастье позовет его, еще заспанного, недовольно сопящего к телефону и знакомый голос, таинственно и одновременно решительно скажет:

— Женя, ты готов к поездке на необитаемый остров?

— С тобой, хоть на край света, — сон как рукой сняло.

— Автобус через два часа. Встречаемся возле «Ока Дракона».

— Йес! – заорал Женька, когда Фэй Хуа положила трубку.

Потом они идут по сельской грунтовой дороге, которая уходит прочь от берега, в глубь материка, мимо стоящих на пути, и алюминиево поблескивающих на солнце, громадных ветряков-генераторов туда, где пологие склоны покрывают какие-то низкорослые кустистые деревья. Впереди фрагмент копии Великой китайской стены. Морской бриз вращает металлические лопасти ветряков, и вся округа выглядит романтично-виртуальной, точно из фантастического фильма, в котором вот-вот должны появиться космические пришельцы. Или на крайний случай какой-нибудь китайский Дон-Кихот, с верным Санчо Пансой. А вдали, по холмам, тянется бесконечная череда приземисто-невысоких деревьев, и всюду сопровождающая их тонкая ниточка ирригационной системы, с узелками круглых бетонных емкостей, похожая издали на панораму Китайской стены.

Дорога тянется в гору и Женька с Фэй Хуа попадают в бесконечный яблоневый сад. Обожженные весенним солнцем крестьяне, черные как головешки, окапывают приствольные круги, белят известью стволы, доброжелательно и с любопытством поглядывают на двух красивых молодых людей.

Глядя на них, Женьке почему-то делается грустно. Сколько горя и мытарств выпало за сотни лет на долю этих простодушных в своей природной доверчивости людей и их предков. Как и русские, они привыкли выживать, ради продолжения рода. Клеточным, генетическим чутьем в любую минуту они готовы к приходу Гоминьдана, Мао Цзедуна, Ленина, Горбачева, Ельцина, Дэн Сяопина, восстаниям, мыслимым и немыслимым перестройкам, лишь бы выжить, встретить новый рассвет, услышать смех и плач своих детей и с затаенной улыбкой надежды, поднять свою древнюю, приросшую к мозолям мотыгу, и тюкать ею до седьмого пота, думая извечную крестьянскую думку о лучшей доли.

Падающие с кистей на серую землю капельки извести, похожи на застывшие снежинки. А может окаменевшие слезы этих людей?

Женька вдруг ощущает какую-то неодолимую тягу жить и работать рядом с этими людьми. Забыть, вычеркнуть из жизни городскую суету с ее обманом, грязными пороками, нищетой одних и богатством других, завистью, телевизором, Интернетом, навязанными идеалами быть успешным и процветающим, и прочей мишурой, искусственной, придуманной людьми игрой в непонятно какой прогресс. Жить с Фэй Хуа в маленьком, прогретом солнцем домике, встречать рассветы и провожать закаты, видеть, как зарождается, живет и умирает живая жизнь. Женька ловит на себе внимательную улыбку Фэй Хуа, смущенно отводит глаза.

На широком плато, среди деревьев виднеется сооружение, похожее на крестьянскую хижину, сложенную из громадных природных цельных каменных плит. Женька с Фэй Хуа подходят к среднего роста китайцу, по-интеллигентски странноватому, в очках. Таких в России зовут ботаниками. Почему-то Женька сразу определил, что он здесь за старшего. Но оказалось, что он из города, работает инструктором местного райкома партии и курирует вопросы сельского хозяйства и зовут его Чен. Женьку с Фэй Хуа интересует: что же за странное древнее сооружение?

Чен охотно рассказывает, что по преданию, этой каменной хижине более двух тысяч лет. И чуть ли не Лао-цзы доживал в ней свои последние дни и чуть ли не здесь он встречался с Конфуцием. Похоже, Чен и сам в это слабо верит, но предание есть предание. Это как ритуал, который для китайца порой важнее целесообразности. На вопрос: как же древний мудрец сумел сюда доставить, а затем сложить в хижину эти громадные, многотонные каменья, Чен добродушно пожимает плечами, поглядывая внимательно и чуть недоуменно на Фэй Хуа, которая нарочно говорит только по-русски, переложив все обязанности по общению с местным населением на Женьку. Чен, явно чувствуя в Фэй Хуа свою землячку, озадачен. По Фэй Хуа видно, что ей забавно, и она с удовольствием пудрит соплеменнику мозги. Солнце палит нещадно и у Фэй Хуа покраснели плечи.

Чен, видимо в силу своего «ботанического» склада ума, очень любознателен, может удивляться, как ребенок, и с удовольствием рассказывает о себе и своей семье. Про своего родного старшего брата Яна говорит – хитрый. «А вы»? – спрашивает Женька. Смеется: «Добрый». Он, единственный в семье, получил высшее образование. А его брат, и сестра смогли закончить только среднюю школу.

У Чена жесткие прямые волосы, гладкая, похожая на древний пергамент, здоровая кожа. Ему уже 40, но у Женьки такое чувство, что для китайцев от 30-ти до 60-ти лет возраст остановился на первой отметке. Что тому причиной климат ли, еда, либо все вместе остается только догадываться.

А вот о своем детстве он рассказывает почему-то скупо и неохотно, даже сердится. Отвечает односложно. Жили очень бедно, впятером в крохотной двухкомнатной квартирке. Основная пища – рис, морская капуста, травы да овощи, и тех не всегда вволю. Одежду донашивали друг за дружкой. Наверное, такие скупые ответы обусловлены его партийной принадлежностью.

Вместе со струями жаркого воздуха, обоняние порой улавливает тонкий яблоневый аромат, хотя плоды только завязываются и похожи на картофельные балаболки, тронутые нежным серебристо-бархатистым пушком. Если бы не видневшиеся вдали ветряки, то, глядя на древнюю каменную хижину, можно было подумать, что где-то там, внизу у фрагмента Великой стены, движутся берегом моря воины знаменитого Ши Хуанди, грозного императора династии Цин, обьединившего страну в империю две тысячи лет назад. Чен с гордостью рассказывает о садовом хозяйстве, что здесь растет знаменитый сорт Фу-ши, сочный, сладкий, тугой, наливной. От одного укуса – брызги в разные стороны. Он покорил не только всю Россию от Владика до Москвы. Его отправляют в Корею, на Тайвань, в Японию, США, а уж сибирские рынки, наряду с другими китайскими сортами, он завоевал, пожалуй, навсегда. Женька вспомнил, что и в Иркутске уже редко встретишь знаменитую, любимую сибиряками «семеринку», белый налив, антоновку. Теперь привычнее звучат «Фу-ши», «Го-гуан», «Желтый маршал», «Шан-си».

Время обеда. Чен приглашает вместе отобедать на центральную усадьбу. Здесь, под сенью виноградных лоз, яблоневых и грушевых деревьев, по-простому неприхотливая крестьянская еда: свежая зелень, редька, баклажаны, сладкий перец, рыба в кисло-сладком соусе. Традиционная приветливость – подкладывание в тарелку гостя лакомых кусочков, знаменитый ганбей (тост до дна) с обязательным церемонным чоканием бокалами – края бокала гостя, как уважаемого человека, обязательно должны возвышаться над другими. Мелочь, а приятно. Фэй Хуа отказалась, а Женька опрокинул кубышку крепкой гаоляновой водки и через минуту и без того приятная пасторальная картины, стала просто сказочной. Он посматривал на Фэй Хуа, и страстной смертной истомой заходилось в желании его сердце.

Рядом панорама теплиц, но уже не с привычными овощами и зеленью, а с какими-то деревьями. Оказалось персиками. В теплицах они созревают рано, в одно время с абрикосами, доставляя удовольствие местным гурманам. Некоторое время спустя мослатый, испепеленный солнцем, в одних черных штанах до колен китаец принес глубокую миску свежих абрикосов, с почтением улыбнулся. Для этого времени абрикосы большая редкость и в потоках благодарности Женька, кажется, даже переборщил.

Потом они с Фэй Хуа, взявшись за руки, не спеша возвращаются на берег, где их ждет нагретый маленький домик. Вишневая ягодка солнца медленно опускается лазоревую морскую дымку, едва слышно, точно взмахи птичьих крыльев, вращаются допасти ветряков, мимо Великой стены уже прошла конница и пехота грозного императора. Вдоль по берегу сквозит голубоватый дымок, смешиваясь с запахом воды и каких-то жарений. Море едва колышется, шумит прибой. Яблоневые окрестности тонут в синих прозрачных сумерках. Где-то там, на плато сортируют в своей памяти голоса ушедших и живых поколений каменные плиты древней хижины.

Главы из пока неопубликованного на русском языке романа лауреата Нобелевской премии по литературе за 2012 год в переводе Игоря Егорова.

Глава 1 

С кана, на котором недвижно возлежал пастор Мюррэй, было видно, как яркая полоска красного света упала на розоватую грудь Девы Марии и пухлое личико Божественного младенца у нее на руках. От дождей прошлым летом крыша дома протекла, на написанной маслом картине остались желтоватые потеки, а на лицах Девы Марии и Младенца Христа застыло какое-то отсутствующее выражение. В ярко освещенном окошке повис, раскачиваясь под легким ветерком на тонких серебряных нитях, паучок сичжу. «Утром приносит счастье, вечером — богатство», — сказала однажды, глядя на такого паучка, эта красивая бледная женщина. Какое мне может быть счастье?» В голове промелькнули привидевшиеся во сне причудливые формы небесных тел, на улице протарахтели тележные колеса, откуда-то издалека с болотистых низин донеслись крики красноголовых журавлей, недовольно заблеяла молочная коза. За окном, шумно тыкаясь в оконную бумагу, хлопотали воробьи. В тополях за двором перекликались сороки, «птицы счастья». «Сегодня, похоже, день точно какой-то счастливый». Сознание вдруг заработало четко и ясно: в лучах ослепительного света откуда ни возьмись явилась эта красивая женщина с огромным животом. Ее губы беспокойно подрагивали, словно она хотела что-то сказать. «Ведь на одиннадцатом месяце уже, сегодня точно родит». Пастор тут же понял, что стоит за паучком и криками сорок. Он тут же сел и спустился с кана.

С почерневшим глиняным кувшином в руках пастор вышел на улицу за церковью и тут же увидел Шангуань Люй, жену кузнеца Шангуаня Фулу, которая, согнувшись, мела улицу перед кузницей метелкой для чистки кана. Сердце у него забилось, и он дрожащими губами еле слышно произнес: «Господи… Господи всемогущий…» Перекрестился негнущейся рукой и, медленно отойдя за угол, стал наблюдать за женщиной. Рослая и дебелая, она молча и сосредоточенно сметала прибитую утренней росой пыль, аккуратно выбирая и отбрасывая в сторону мусор. Двигалась она неуклюже, но движения были исполнены невероятной силы, и золотистая метелка из стеблей проса казалась в ее руках игрушечной. Собрав пыль в совок, она примяла ее большой ладонью и выпрямилась.

Не успела Шангуань Люй завернуть к себе в проулок, как позади послышался шум, и она обернулась, чтобы посмотреть, в чем дело. Покрытые черным лаком ворота Фушэнтана, самой богатой усадьбы в округе, широко распахнулись, и оттуда выбежали несколько женщин. В каком-то рванье, с лицами, вымазанными сажей. «С чего бы это так вырядились фушэнтановские? Ведь всегда щеголяли в шелках и бархате и никогда не появлялись на люди не напомаженные и не нарумяненные?» Из конюшни напротив усадьбы на новенькой коляске на резиновых шинах и с навесом из зеленоватой ткани выехал кучер по прозвищу Старая Синица. Коляска еще не успела остановиться, а женщины уже наперегонки стали забираться в нее.

Кучер присел на корточки перед одним из мокрых от росы каменных львов и молча закурил. Из ворот широким шагом вышел управляющий Сыма Тин с охотничьим дробовиком в руках. Двигался он бодро и проворно как молодой. Кучер торопливо вскочил, не сводя с него глаз. Управляющий вырвал у кучера трубку, несколько раз шумно затянулся и поднял глаза к розовеющему рассветному небу: — Трогай, — приказал он, зевнув. — Жди у моста через Мошуйхэ, я скоро.

Держа вожжи в одной руке и кнут в другой, кучер повернул коляску. Женщины за его спиной громко переговаривались. Кнут щелкнул в воздухе, и лошади тронули с места рысью. Зазвенели медные бубенцы, и коляска покатилась, поднимая облако пыли.

Сыма Тин остановился посреди улицы, беспечно помочился, надув целую лужу, крикнул вслед удалявшейся коляске, а потом прижал к груди дробовик и стал карабкаться на наблюдательную вышку три чжана высотой, сооруженную у дороги из девяноста девяти толстых бревен. На небольшой площадке наверху был укреплен красный флаг. Ветра не было, и влажное полотнище безжизненно свешивалось с древка. Шангуань Люй видела, как Сыма Тин, вытянув шею, вглядывается куда-то на северо-запад. Со своей длинной шеей и вытянутыми губами он походил на пьющего воду гуся. Он то скрывался в белой пелене перистой дымки, то снова появлялся. Кроваво-красные отблески зари окрашивали его лицо красными бликами. Шангуань Люй казалось, что на этом красном, как петушиный гребень, лице лежит слой солодового сахара, блестящего, липкого, от которого глаза болят, если на него долго смотреть. Двумя руками он поднял берданку высоко над головой. До нее донесся негромкий щелчок: это ударник стукнул о капсюль. Сыма Тин, торжественно ждал, долго, очень долго. Ждала и Шангуань Люй, хотя от тяжелого совка уже ныли руки и болела шея, потому что приходилось высоко задирать голову. Сыма Тин опустил ружье и надул губы, как обиженный ребенок. «Ах, тудыть тебя, — услышала она, как он честит ружье. – Еще смеешь не стрелять!» Он снова поднял его и нажал курок. Прогрохотал выстрел, из дула вырвался яркий язычок пламени, который застлал свет зари и высветил красное лицо Сыма Тина. От резкого звука разлетелась висевшая над деревушкой тишина, и в один миг все небо залило яркими красками солнечного света, словно стоявшая на облачке фея рассыпала вокруг мириады прекрасных лепестков. У Шангуань Люй даже сердце забилось от восторга. Считалось, что она всего лишь кузнецова жена, но в кузнечном деле она была гораздо искусней мужа, и от одного вида железа и огня у нее начинала бурлить и быстрее бежать по жилам кровь. На руках вздуваются мускулы, словно узлы на пастушеском биче, черное железо бьет в красное, искры летят во все стороны, одежда пропитана потом, он течет струйками меж грудей, и все пространство между небом и землей исполнено бьющего в нос запаха железа и крови. Вверху, на помосте Сыма Тина чуть отбросило отдачей назад. Влажный утренний воздух стал наполняться дымом и запахом пороха. Сыма Тин раз за разом обходил платформу, набирал полную грудь воздуха, и его громкий крик разносился предупреждением по всему северо-восточному Гаоми: «Земляки! Японские дьяволы идут!»

Глава 2

Циновки и соломенная подстилка кана были свернуты и отодвинуты в сторону. Высыпав пыль из совка на голую глиняную кладку, Шангуань Люй с беспокойством глянула на свою невестку Шангуань Лу, которая постанывала, держась за край лежанки. Выровняв на кане пыль, она негромко предложила: — Давай, забирайся.

Под ее нежным взглядом полногрудая и широкозадая Шангуань Лу затрепетала всем телом. Она смотрела на исполненное доброты лицо старухи, и пепельно-белые губы жалко тряслись, словно хотели что-то сказать.

— Опять на этого паразита Сыма нашла нечистая сила, палит из ружья с утра пораньше! – громко заявила Шангуань Люй.

— Матушка… — выдавила из себя Шангуань Лу.

— Ну, милая невестушка, уж покажи, на что способна, — бубнила Шангуань Люй, отряхивая ладони от пыли. – Коли опять девчонку родишь, даже мне негоже будет твою сторону брать!

Две слезинки выкатились из глаз Шангуань Лу. Закусив губу, она собрала все силы и, поддерживая тяжелый живот, забралась на голую глиняную кладку кана.

— Ты по этой дорожке не раз уж хаживала, давай-ка сама потихоньку управляйся. – Одной рукой Шангуань Люй положила на кан свернутую белую тряпку, другой – ножницы, и, нахмурившись, нетерпеливо добавила: — Свекор твой с отцом Лайди в западном флигеле черную ослицу обихаживают, первый раз жеребится, надобно мне присмотреть.

Шангуань Лу кивнула. Откуда-то сверху донесся еще один выстрел, испуганный лай собак и обрывки громких воплей Сыма Тина: «Земляки, бегите скорее, а то не успеете, и конец…» Словно в ответ на эти крики, она ощутила толчки в животе. Страшная боль прокатывалась каменными жерновами, тело покрылось капельками пота, который, казалось, выступил из всех пор и заполнил все вокруг едкой вонью. Она сжала зубы, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Через застилавшие глаза слезы виднелись густые черные волосы свекрови, которая встала на колени перед домашним алтарем и вставила три алые курительные палочки из сандала в курильницу сострадательной Гуаньинь. Поднялись струйки ароматного дыма, который заполнил все помещение.

«О бодисатва Гуаньинь, бесконечно милостивая и сострадающая, помогающая в нужде и вызволяющая в беде, оборони и смилуйся, пошли мне сына…»

Сжав обеими руками высоко вздымающийся, прохладный на ощупь  живот и глядя на загадочный, сияющий лик богини милосердия, Шангуань Лу проговорила про себя слова молитвы, и слезы снова покатились у нее из глаз. Она скинула штаны с мокрым пятном и задрала как можно выше рубашку, чтобы открыть живот и грудь. Вцепилась в край лежанки и устроилась на принесенной свекровью пыли. В перерывах между схватками она проводила пальцами по взлохмаченным волосам и откидывалась на скрученную циновку и подстилку из соломы.

Во вставленном в оконную решетку осколке ртутного зеркала с выщербленной поверхностью отражался ее профиль: мокрые от пота волосы, удлиненные и раскосые, потухшие глаза, бледная высокая переносица, полные, пересохшие, беспрестанно дрожащие губы. Сбоку на живот падали проникавшие через оконную решетку лучики солнечного света. Выступившие на нем синеватыми изгибами кровеносные сосуды вместе с неровными белыми выпуклостями и впадинами смотрелись диковато и пугающе. Она смотрела на собственный живот, а в душе мрачные  чувства сменялись светлыми, как небеса в разгар лета  здесь в Гаоми, в дунбэйской глубинке — по ним то катятся черные тучи, то они светятся прозрачной лазурью. Даже страшно опускать на него глаза – такой он необычайно большой и необычайно натянутый. Однажды во сне ей привиделось, что в животе у нее кусок холодного как лед железа. В другой раз приснилась жаба, вся в пятнышках. Воспоминание о куске железа еще ладно, если поднапрячься, можно вынести. А вот при мысли о жабе, тело всякий раз покрывалось мурашками. «Бодисатва, оборони… Духи предков, защитите… Боги и демоны, какие ни на есть, сохраните и пощадите, дозвольте родить здоровенького мальчика, чтобы все было на месте… Сыночек родненький, выходи давай… Правитель небесный и мать-земля, желтые небожители и духи в лисьем образе, помогите мне…» Так она молила и умоляла среди накатывавшихся одна за другой, раздиравших все внутри схваток. Руки вцепились в циновку за спиной, все мышцы била дикая дрожь и корчило в спазмах. Глаза вылезали из орбит, перед ними все застила красная пелена с раскаленными добела полосками, которые извивались, перекашивались и уменьшались, словно плавящиеся в печи серебряные нити. Изо рта вырвался крик, который уже было не сдержать, он вылетел в окно, заметался по улице и проулкам, сплелся, как веревкой, с воплями Сыма Тина, и это хитросплетение звука змейкой проскользнуло через седые волоски, торчащие из ушей пастора Мюррэя, высокого, сутулого, с шапкой рыжих волос на большой голове. Он в это время забирался по прогнившим доскам лестницы на колокольню и, вздрогнув, остановился. В его голубых глазах, вечно слезящихся, как у заблудшей овцы, неизменно трогающих добротой, блеснул лучик радостного удивления. «Всемогущий Боже…» — пробормотал он с жутким дунбэйским акцентом, на каком говорят в Гаоми, и, перекрестился большой красной пятерней. Потом стал подниматься дальше, пока не вылез на самый верх и не ударил в усеянный потеками зеленоватой патины медный колокол, который когда-то висел во дворе  буддийского монастыря.

В розовых лучах раннего утра поплыл унылый колокольный звон. Вслед за первым ударом колокола, вслед за предупреждением о том, что в деревне скоро появятся японские дьяволы, между ног Шангуань Лу хлынули воды. В воздухе разнесся запах козлятины, как от молочной козы, и аромат цветов софоры, то густой, то еле слышный. Перед глазами с невероятной четкостью мелькнула рощица софоры, где она в прошлом году наслаждалась любовью с пастором, но из этих воспоминаний ее вырвала теща, которая вбежала в комнату с высоко поднятыми, заляпанными кровью руками. Эти руки внушали страх: казалось, они светятся какими-то зеленоватыми искорками.

— Не родила еще? – услышала она громкий голос свекрови и с каким-то чувством стыда покачала головой.

Голова свекрови подрагивала в ярком солнечном свете, и Шангуань Лу с удивлением заметила, что та вдруг поседела.     — А я-то подумала, что родила. – И свекровь потянулась руками к ее животу. Вид этих рук –толстые костяшки пальцев, крепкие ногти, кожа жесткая, словно в мозолях, даже на тыльной стороне ладоней – был неприятен. Хотелось отодвинуться от этих привыкших ковать железо, а сейчас перепачканных ослиной кровью рук, но сил не было. Руки бесцеремонно надавили на живот, и даже сердце остановилось, и по всему телу прокатилась волна ледяного холода. Не сдержавшись, она несколько раз вскрикнула — не от боли, а от страха. Руки грубо ощупывали живот, давили на него, а под конец свекровь и вовсе хлопнула по нему несколько раз, как проверяют арбуз на спелость. Она будто переживала, расстроившись, что купленный арбуз оказался неспелым.

Наконец, руки оставили ее и повисли в солнечном свете – тяжелые, неудовлетворенные. Сама свекровь легко плыла перед глазами какой-то большой тенью, и только эти руки — реальные, величественные – могли делать все что угодно и с кем угодно. Ее голос донесся откуда-то издалека, из какого-то глубокого пруда вместе с запахом ила и пузырями раков: — …Зрелая дыня сама падает, как время придет…Ничто не остановит…Потерпи чуток, о-хо-хо …Неужто не боишься, что люди засмеют, неужто не страшно, что и все семеро драгоценных дочек твоих будут потешаться над тобой…

Одна из этих отвратительных рук снова бессильно опустилась на ее выступающий живот и стала постукивать по нему, издавая глухие звуки, как отсыревший барабан из козлиной кожи.

— Ну и неженки бабы пошли нынче, я когда муженька твоего рожала, так и рожала, и подошвы для туфель прошивала…

В конце концов, постукивание прекратилось, рука убралась в тень смутным абрисом лапы какого-то животного. Голос свекрови мерцал в полумраке, и волна за волной накатывался аромат софоры.

— Гляжу я на этот живот, ведь какой огромный, и знаки на нем особые, должно быть, мальчик. Вот будет удача и для тебя, и для меня, для всей семьи Шангуань. Бодисаттва, яви присутствие свое, боже оборони, ведь без сына ты всю жизнь как рабыня; а с сыном – сразу хозяйка станешь. Веришь ли в то, что говорю? Веришь или не веришь – дело твое, ты на самом деле и ни при чем…

— Верю, матушка, верю! – преданно проговорила Шангуань Лу. Тут ее взгляд упал на темные потеки на стене напротив, и душа исполнилась невыразимых страданий. Вспомнилось, как три года назад, после того, как она родила седьмую дочку — Цюди, ее муж, Шангуань Шоуси, так разозлился, что запустил в нее деревянным вальком и разбил ей голову, отсюда и потеки крови на стене. Свекровь принесла и поставила рядом неглубокую плетеную корзинку, полную нелущеных орешков арахиса. Ее слова полыхали во мраке яркими языками, отбрасывая красивые отблески: — Повторяй за мной: «Ребенок у меня в животе – бесценный сын», говори быстрей!

Лицо свекрови было исполнено доброты, произносила она все это очень торжественно, этакая наполовину небожительница, наполовину любящая родительница, и тронутая до слез Шангуань Лу всхлипнула: — У меня в животе – бесценный сын, я ношу сыночка… моего сыночка… — Свекровь сунула ей в руку горсть орешков и велела повторять: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь». Она взяла орешки, благодарно бормоча за свекровью: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь».

Шангуань Люй опустила голову, и слезы ручьем полились у нее из глаз: — Явись бодисатва, спаси и сохрани господи, да снизойдет премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас черная ослица должна муленка принести, он у нее первый, так что оставаться с тобой не могу.

— Ступайте, ступайте быстрее, матушка, — проговорила растроганная Шангуань Лу. – Господи, спаси черную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…

Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.

Перевод Игоря Егорова. Публикация согласована с переводчиком.

или Маленький человек по пути в Царство Советское.

Часть четвертая.

1949 год

Прошли новогодние праздники, и опять зазеленела весна. Я продолжал заниматься в вечерней школе. После занятий, по дороге домой, я проходил мимо хлебного завода, где так вкусно пахло свежей выпечкой. Я как-то не выдержал и подошел к зарешеченному окну цеха на первом этаже. Кто-то из женщин пекарей, увидев меня, спросила «Что, проголодался?». Я говорю «Так вкусно пахнет, что слюнки текут». Она молча отрезала ломоть от горячей булки и сунула мне через решетку. Пожалуй, это было вкусней любого пирожного.

Ходить вечерами по городу в ту пору было не совсем безопасно, в чем я смог убедиться, когда однажды часов в десять гулял с Валей по дубовой аллее, недалеко от моего дома. Какие-то две фигуры вынырнули из темноты (на улице не было освещения), оттеснили от меня Валю и, пригрозив ей бритвой, шепнули мне «Быстро скидывай пиджак!». Странно, но я не испугался и не растерялся. Сказав, что в пиджаке документы я вытащил вместе с паспортом и кошелек с деньгами. В этот момент какие-то люди появились на улице и мои грабители, схватив пиджак, рванулись в темноту. После этого я всегда брал с собой металлический штырь.

Я благополучно окончил 8 класс вечерней школы, а заодно и заочные курсы ИН-ЯЗ в Москве, откуда я получил справку. Встал вопрос: что делать дальше? А тут бабушка получила через третьих лиц известие о том, что ее старшая дочь Татьяна и ее муж Давид проживают в городе Давлеканово в Башкирии. Мы послали телеграмму и получили ответ. Татьяна звала нас к себе, и мы решили попытать счастья с ней.

В июне, и опять с пересадкой в богом проклятой Кинели, мы выехали в Давлеканово — маленький городок километрах в 100 от Уфы на реке Дёме. У вагона нас встречали Татьяна и Давид. Я едва их узнал, настолько они изменились по сравнению с теми фотографиями, которые у нас хранились. Было много слез и причитаний и возгласов «Алик, как ты вырос!». Виленские жили недалеко от вокзала в маленьком глинобитном домике, состоящем из кухоньки и двух небольших комнаток, одну из которых нам и отвели.

Дядя Додя (как я его звал) работал бухгалтером на местном ремонтном заводике, а тетя Таня вела хозяйство. В первый же день я потащил дядю показать мне городок. Он едва шел и задыхался, так что пришлось скоро возвращаться. Тетка дала ему лекарство, а меня отчитала, что я не жалею человека с больным сердцем. В тот же день произошел досадный инцидент: я похвастал, что уже комсомолец и дядя попросил показать ему членский билет. Я гордо ответил, что комсомольский билет — это святое и никому нельзя давать. Давид побледнел и молча отвернулся. Я только потом узнал, как я его обидел, и почему он так болезненно это воспринял.

Когда Давид с Татьяной приехали в СССР в 1935 году, то им определили жить на станции Чили в Казахстане. Оттуда они перебрались в Куйбышев, где Давид устроился работать бухгалтером на авиационном заводе. В 1937 году, в разгар репрессий в лагеря попали все, кто приехал с КВЖД. Давид постоянно носил с собой чемоданчик с самыми необходимыми вещами, на случай если его арестуют вне дома. Когда пришли с ордерами на арест, Татьяна была на шестом месяце беременности. От потрясения у ней начались преждевременные роды и вместо тюрьмы она попала в больницу. Ребенок погиб, а у Татьяны осталась на память незаживающая рана на ножной вене.

Когда дядя Додя рассказывал, что с ним произошло, у меня все холодело внутри. По правилам тех лет его судила тройка по стандартному обвинению в шпионаже, и он получил срок в 10 лет. Эшелон с заключенными, среди которых был Давид, прибыл в северную тундру в районе Архангельска. Заключенных выгнали в снег, окружили охраной с собаками и приказали строить заграждение для лагеря. Пока они не натянули колючую проволоку им не давали есть и не разрешали строить землянки. Спали в снегу и каждое утро по несколько десятков человек не вставали. Их закоченевшие трупы складывали штабелями у вагонов (для отчета)! Когда лагерь оформился Давида взяли работать в бухгалтерию лагерного управления. Может благодаря этому он и выжил. Он не вдавался в подробности лагерной жизни, но о том, что там было, можно догадаться по тому как рослый, гордый и красивый человек превратился в сгорбленную фигуру с потухшим взглядом.

Тетя Таня осталась одна, да еще и инвалидом. Надо было жить и зарабатывать на жизнь. Она шьет по частным заказам и одновременно оканчивает курсы медсестер. Через год, какими-то неисповедимыми путями она узнает, в каком лагере находится ее муж. Татьяна вербуется на работу в Архангельск, чтобы быть ближе к Давиду. Там она регулярно шлет ему продуктовые посылки и это тоже помогло ему выжить. Последние два года Давид был на поселении, и они смогли жить вместе.

В 1947 году, просидев 10 лет от звонка до звонка, Давид выходит и они с Татьяной уезжают. В паспорте у Давида стоит отметка: черный крест. Его не прописывают обратно в Куйбышев, они мечутся по стране и везде отказ. Наконец Давид связывается со своим старинным другом в Уфе и тот, по своим связям, рекомендует его на завод в Давлеканово.

Давид был настолько раздавлен и запуган всем случившимся, что когда его хотели назначить главным бухгалтером на этом маленьком ремонтном заводе он отказался и попросил оставить его в покое.

Вполне понятно, что наш приезд нарушил кое-как устоявшийся образ жизни двух измученных людей. Да еще я со своими гуляниями по вечерам и поздним возвращением домой. В июле я пошел в ближайшую школу сдавать документы для поступления в 9-й класс. Классной руководительницей была молодая и весьма миловидная преподавательница географии Анна Семеновна. Она только окончила институт, ей было года 22. Я не помню как все началось, но в тот же день мы с ней гуляли за городом, катались на лодке по реке и… целовались. Все было весьма платонически. Видно, я произвел впечатление на Аню, т.к. и через два года она писала мне и выслала фотокарточку с трогательной надписью «Если память есть — там слов не надо».

На реке Дёме я впервые рыбачил, вернее браконьерствовал. Ходил с ребятами с десятиметровым бреднем. Ночью на лодке с факелом на носу бил острогой спящих на мелководье щук. А какие прекрасные кувшинки водились в старицах, там где вода застаивалась. Запахи лета кружили голову, а вечерами на танцплощадке веселые компании и медовуха, которая пилась кружками как квас, но от которой ноги подкашивались.

Такое буйство молодости звучало страшным диссо¬нансом той жизни, которую вели Татьяна и Давид. Из-за меня у бабушки было несколько стычек с Татьяной, и я понял, что надо ехать обратно во Фрунзе. Дима мне написал, что он женился на женщине на 9 лет старше его. Ввиду того, что ему не было 18 лет, брак был зарегистрирован только год спустя. Мы договорились, что я остановлюсь у него, пока не устроюсь на работу.

В первых числах сентября я отправился в путь, весьма сухо простившись с родственниками. Бабушка все уговаривала меня быть осторожным, и, видимо, мало верила в мой успех. С собой я взял кожаный чемодан с личными вещами и американскую военную раскладушку. Денег было в обрез, а из продуктов у меня была буханка хлеба, банка меда и немного колбасы. Пересадка была опять в этой треклятой Кинели. Как, однако, у нас умеют создавать трудности и неудобства для пассажиров. Сутки я сидел на перроне и бродил по рельсам, пока не достал билет на «пятьсот веселый» — сборный поезд из товарных вагонов с нарами, который шел без расписания. От Кинели до станции Луговая мы плелись 4 дня. Стояла жара и, кто мог, сидел у двери, свесив ноги наружу. Ночью спали вповалку кто на чем. В одну из ночей в вагон забрался инвалид с котомкой, попросил милостыню, а затем забрался под нары. Утром он исчез, а вместе с ним и мой шерстяной костюм и новая пара обуви, которые лежали в чемодане под нарами. Вор просто разрезал бритвой бок чемодана и взял то, что лежало поближе.

В вагоне ко мне прилипла девушка лет 18-19. Долгими часами мы сидели рядом у двери и разговаривали. В конце концов, она стала звать меня поехать с ней в Алма-Ату. Черт его знает, может судьба предлагала мне вариант? Однако, я не дал себя уговорить, и в Луговой мы расстались. Она долго выглядывала из вагона и махала мне рукой.

Дима с женой Наташей жил в маленьком глинобитном домике в центре Фрунзе. Погода стояла жаркая, и я спал на своей раскладушке в саду, что страшно нервировало соседку, у которой росло персиковое дерево со спелыми плодами. Ей все казалось, что я буду воровать фрукты и она по несколько раз за ночь пробиралась в сад проверять пересчитанные персики.

Начались поиски работы. Можно было устроиться учеником электрика на завод сельхозмашиностроения, но тут меня порекомендовали в Гидрометцентр. Начальник, в беседе со мной, оценил мои знания языка, и сказал, что я нужный человек для их организации. Я заполнил все анкеты, но через неделю этот же начальник заявил мне, что «компетентные органы» не сочли возможным разрешить мне работать в столь секретной организации.

В это время я познакомился в кинотеатре с двумя девушками. Одна из них, Венера, очень мне пригляну¬лась. Мы с ней стали встречаться: ходили в кино, гуляли по улицам. Больше деваться некуда было. Венера работала секретарем в областном отделе народного образования. Она мне подала идею идти работать преподавателем английского языка в школу. Сначала я ее высмеял, но девушка она была настырная и вскоре потащила меня на прием в отдел кадров ОблОНО. Оттуда я вышел с приказом о моем назначении преподавателем английского языка в среднюю школу номер 1 в селе Кагановичи, что в 25 км от Фрунзе. Шел сентябрь месяц и многие школы в Киргизии не были укомплектованы преподавательскими кадрами, особенно иностранных языков.

29 сентября 1949 года я ввалился в кабинет директора школы вместе со своим чемоданом и раскладушкой. Меня тут же в охапку и на урок. Я едва успел схватить учебник и заглянуть в первую страницу, чтобы знать с чего начать. Насколько я сейчас понимаю, с точки зрения методики я все делал шиворот навыворот. Да и откуда мне было это все знать. А тут еще архаровцы второгодники с их понятием дисциплины, а мне всего 17 лет. Вероятно, природная самоуверенность взяла верх над всеми моими комплексами, и я смог провести четыре урока в тот первый день моей трудовой деятельности.

После уроков меня отвели на постой к одной старушке, у которой в доме пустовала комната, а затем показали где сельская столовая. Кто-то из преподавателей занял мне немного денег на первое время. Зарплату мне положили 630 рублей (уборщица получала 450 рублей).

Село Кагановичи было населено, в основном, украин¬цами, которые переселились в Киргизию еще в начале века и освоили плодородные земли Чуйской долины. Киргизы жили в горных районах и туда же в 1944 году выслали чеченцев и ингушей. Кагановичи было районным центром, расположенном на шоссе Фрунзе-Луговая. Здесь, в основном, возделывали сахарную свеклу, и в каждом районе был свой сахарный завод. Электричества в районе не было и все жили при керосиновых лампах. В школе был свой генератор, который запускался когда темнело. В местном клубе тоже стоял генератор и иногда, во время киносеанса, он сбрасывал обороты и глох. Приходилось сидеть в темноте и ждать пока опять запустят движок.

Так, началась моя жизнь сельского учителя. Я имел полную ставку и вел уроки в 5-6 классах. В остальных классах пока вела немецкий язык Елена Семеновна Подкуй-Муха (именно так писалась ее фамилия!). Она была старой девой и точная копия старухи Шапокляк из известного мультфильма «Чебурашка». Однако человек она была добрейший и страдала от одиночества, что позволяло нам иногда злоупотреблять ее отзывчивостью. Одновременно со мной в школе появился Степан Ефимович Слотвицкий (по его словам белорус), преподаватель биологии лет 35. Так вот мы с ним иногда напрашивались в гости к Подкуй-Мухе (она была неравнодушна к Степану). Она наготовит, напечет, а мы, наглецы, слопаем всё и деру. Ей хочется посидеть поговорить, но не тут-то было. Она сердилась, но только до следующего раза, когда все начиналось сначала. Степан называл это «хождением на лезвии ножа», подразумевая, что эта пятидесятилетняя женщина может затащить его в постель. Я был в какой-то мере гарантией, что этого не случится.

Преподавательский коллектив принял меня по доброму, и я быстро заработал кличку «желторотенький». Помогали, где советом, а где и «подзатыльником», особенно когда я нарушал местные неписанные правила. Мне, например, была сделана выволочка за то, что я «выпендриваюсь» и постоянно хожу в галстуке.

Через пару недель, получив аванс, я послал бабушке телеграмму, чтобы она переезжала ко мне. Когда в Давлеканово получили сообщение, там не поверили. Татьяня так прямо заявила: «Ничего у него не получается и вот теперь зовет бабушку на помощь». Но когда я написал письмо, то бабушка собралась и приехала.

Недалеко от школы мы сняли домик (комната и кухня) с глиняными полами, а при нем сад и 25 соток земли. Мебели никакой и пришлось мне браться за молоток и пилу, которые я никогда в руках не держал. Начал я со стола. Доски были толщиной в 50 мм и стол получился такой тяжелый, что мы вдвоем едва его поднимали. Но зато устойчивый. Две табуретки я тоже мастерил дня два, постигая плотницкую науку на практике. Первая табуретка никак не хотела стоять ровно: ножки были разной высоты. Я начал выравнивать, то одну то другую и кончилось тем, что получилась подставка под ноги. Со второй табуреткой я справился успешней и, обнаглев, смастерил стол и полки на кухню.

Кроме зарплаты, которая была ниже чем в городе, сельский учитель получал компенсацию за наём жилья, бесплатное топливо и керосин для освещения. Плюс учитель имел право на 25 соток земли. Бабушка опять начала обшивать соседей и нам хватало на жизнь. Когда я принес ей свою первую зарплату, она прослезилась и сказала «Семнадцать лет я тебя кормила, а теперь ты будешь кормить меня».

Я ездил на выходные во Фрунзе, встречался с Венерой, но «спрятаться» нам негде было. В один из будних дней я сидел в кино, когда посредине сеанса меня вызвали по имени. Я вышел и увидел Венеру. Она приехала ко мне. Для бабушки я придумал легенду о том, что Венера приезжала с инспекцией школы и опоздала на последний автобус. Бабка сделала вид, что поверила. Мы поужинали и Венере постелили в комнате, а сами устроились на кухне. Через час, слыша нарочитый храп бабушки, я тихонько пробрался в комнату в наивной уверенности, что я её перехитрил. Великая вещь старческая мудрость!

В школе создалась интересная ситуация со старшеклассниками. Многие из них были одного возраста со мной, или даже старше, и для них обращаться ко мне по имени отчеству было истинным мучением, особенно для девушек. Я с ними общался, в основном, на комсомоль¬ских собраниях и надо было слышать как они старательно проглатывали отчество. Получалось, что-то вроде «Олег-н-тч». Естественно, я не мог не бросить взгляд на этот контингент, хотя меня дирекция предупредила, чтобы «ни-ни». В десятом классе училась Софочка Дислер, дочка местного аптекаря Исая Вениаминовича Дислера. Они были эвакуированы во время войны из Черновиц. Семья была очень зажиточная, и Софа одевалась со вкусом. Держала она себя с большим достоинством и была не по возрасту умна. Я несколько раз с ней заговаривал, и вскоре она меня пригласила к себе. Наш платоничес¬кий роман длился целую неделю, в течении которой мы целовались и обнимались, а затем оба как-то сразу поняли, что нам приятней быть просто хорошими друзьями.

Я втягивался в работу и стал на практике познавать азы педагогики. У меня было четыре пятых класса и три шестых. Особенно трудным был 5-й «б», который состоял целиком из детдомовских переростков, многие из которых были беспризорниками с криминальным прошлым. Это был еще тот контингент! Достаточно сказать, что проворо¬вавшегося директора детского дома ребята вываляли в грязи и вывезли за ворота на тачке. Каждый урок в этом классе превращался для меня в поединок с переменным успехом. Я скоро понял, что только выдержка позволяла мне контролировать ситуацию.

Новый год я встречал в семье Дислеров и обильный стол напомнил мне детство. Сны о Шанхае стали посещать меня реже.

1950 год

Удрав от уральских морозов, мы узнали что такое морозы в Киргизии. Село Кагановичи стоит ближе с горам чем город Фрунзе, да еще у выхода из горного ущелья. В январе температура ночью понизилась до 38 градусов ниже нуля. Ведро с водой в комнате замерзло, а в саду лопнуло изнутри персиковое дерево. Утром я увидел как из ствола торчали острые осколки сердцевины. Снег скрипит под ногами, и мороз шипит нос и уши.

Мы топили печку тем, что было под рукой. Однажды бабушка набила топку рисовой соломой и чикнула спичкой. Эффект был потрясающий: раздался громкий хлопок, чугунная плита вместе с кастрюлей супа и чайником подскочила и грохнулась на пол, а из топки вырвался сноп огня, отчего бабушка от страха попятилась и плюхнулась в таз. На лице у нее больше не было бровей и ресниц. Оказалось, что рисовая солома вспыхивает как порох. После этого мы были более осторожны.

Вечера я проводил за чтением книг или проверкой тетрадей при свете керосиновой лампы, а иногда ходил в кино. По субботам уезжал на автобусе во Фрунзе, где у меня было несколько знакомых девушек, но ничего серьезного не было. Я был так занят собой и своими удовольствиями, что совсем не думал о том, что бабушка оставалась одна в четырех стенах. Она меня всегда ждала, как бы поздно я не возвращался домой. Много раз я ей говорил, чтобы она не ждала меня и ложилась спать. Бабушка отвечала «Пока тебя нет дома, я не могу спать». Права была мать когда говорила, что я был светом в окошке для своей бабуни. Однако полностью я это прочувствовал только тогда, когда её не стало.

Наступила весна, и я впервые в жизни увидел цветущие яблони, которых было огромное количество в садах. Все село стояло в белом мареве. От запаха цветущих садов у меня буквально кружилась голова и хотелось разбежаться и взлететь. Состояние влюбленности в любовь распирало меня, и я жадно искал объект обожания.

По весне же у меня произошел казус: я впервые в жизни выпил водки. У кого-то из учителей родился долгожданный ребенок, и мы всем скопом пошли поздравлять счастливого папашу. На столе стояли бутылки с водкой и тарелки с квашеной капустой, солеными помидорами и огурцами, ну и хлеб. Всем нали¬вают по граненому стакану (250 грамм) водки и поднимают тост за новорожденного. Я начинаю протестовать, что, дескать, не пью, но мне в ответ: «Ты, что не мужик? Значит не уважаешь нас”. Это был первый и последний раз в жизни когда я поддался на подобную демагогию. Одним духом я выпил стакан. Не помню как я добрался до дома. Бабушка, увидев моё состояние, всплеснула руками. Ночью мне было плохо, тело покрылось сыпью. В общем, алкогольное отравление.

Во Фрунзе я познакомился с Юлей (а вот, фамилию уже не помню). Ей было 19 лет и жила она одна, т.к. мать, гинеколог по профессии, сидела в тюрьме за криминальные аборты. При такой, казалось бы, удобной ситуации дальше поцелуев у нас дело не пошло. Я слишком навязчиво старался доказать свою любовь, а это оказывается, провоцирует женщин на желание поиграть мужчиной. Сколько же пройдет времени пока я не пойму некоторую справедливость цитаты из Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Очевидно, девушек еще отталкивала и моя самовлюбленность. Я очень следил за своей внешностью, особенно за прической. Волосы у меня были густые и вьющиеся и был целый ритуал. Утром, после мытья, я мочил голову горячей водой, втирал в волосы брильянтин (который привез из Шанхая) и расчесывал на пробор свои кудри. Я терпеть не мог, чтобы кто-то, даже в шутку, взлохмачивал мои волосы. Надо мной смеялись когда я защищал свою прическу, к которой относился слишком серьезно.

Этой весной я сделал свою первую покупку на заработанные мною деньги — велосипед ХВЗ (Харьковский велозавод). Теперь я мог ездить во Фрунзе в любое время бесплатно. Иногда ночевал у Димы Лунева, а чаще поздно ночью ехал обратно домой. Расстояние в 25 км я преодолевал за час. В лунную ночь горы, простирающиеся вдоль шоссе, казались вырезанными из картона и покрытыми сахарной глазурью. Тишина нарушалась только шуршанием шин да моим дыханием.

Когда Юля уехала работать пионервожатой в город Канд (25 км в другую сторону от Фрунзе), то мне приходилось педали крутить до полсотни километров в один конец. Правда, это продолжалось недолго, так как Юлечка предпочла секретаря райкома, а я остался с носом.

Весной и летом мы с бабушкой занимались огородом. У нас было 25 соток и, пока мы думали как нам их осилить, в один выходной день пришли человек десять родителей и вскопали нам землю. Учитель на селе пользовался не только льготами, но и уважением. Пришлось, согласно обычаю, готовить на всех обед и угощать помощников. Посадили мы картошку, да еще подсолнухи, да так много, что потом всю зиму щелкали семечки.

Мне исполнилось 18 лет, и я ждал призыва в армию, но его все не было. В военкомате мне сообщили, что учителя находятся на брони. В ответ я написал письмо министру обороны Ворошилову с просьбой разрешить мне выполнить свой почетный долг. Через пару недель меня приглашают в райком партии. «Вы писали жалобу — нам поручено вам ответить», — заявил мне секретарь райкома. Я ответил, что писал не жалобу, а просьбу. В общем, мне разъяснили, что право я имею, но… А затем меня стали буквально допрашивать, чем я недоволен в жизни: может я недоволен нехваткой продуктов или что-нибудь в этом духе? Я возьми да и брякни, что разочарован комсомолом. Надо было видеть при этом лицо партийного товарища. Пришлось ему объяснить, что меня неприятно поражает инертность многих комсомольцев, отсутствие истинного патриотизма, отсутствие инициативы. Он все это с трудом переварил, но отпустил меня с миром.

25 июня 1950 года, будучи во время летних каникул во Фрунзе, я услышал о начале войны в Корее. Согласно официальным сообщениям южнокорейские войска пересекли 38-ю параллель и атаковали Северную Корею. Однако тут же сообщалось, что войска Северной Кореи нанесли контрудар и двинулись вглубь территории Южной Кореи. Все было шито белыми нитками, но люди боялись говорить открыто. Общая атмосфера была напряженной. Многие ждали новой большой войны и потихоньку запасали продукты. Корейская война была еще одной большой ложью, с которой мы жили долгие годы.

В июле я получил очередное письмо от матери, где она сообщала, что удочерила девочку. Её мать, итальянка по национальности, умерла во время родов, а отец (китаец) оставил девочку в приюте. Мать назвала ее Марией в честь бабушки. Мама, конечно, очень переживала мой отъезд, а так как она больше не могла иметь детей, вследствие тяжелой операции, то пустоту надо было чем-то заполнить. Мать также сообщила, что семья переезжает в Австралию, бросив дом со всей мебелью. Позднее я получил фотографии с корабля, на котором они плыли и первые снимки из Брисбена, где купили дом в рассрочку. Были проблемы с оформлением швейцарского гражданства для Марийки. Об этом я узнал из ксерокопии, которую мне переслала Мария в 2003 году. Из этого документа, случайно найденного в шкафу, она сама узнала, что является приемной дочерью. Когда она мне позвонила и спросила, знал ли об этом, я ответил, что знал, но что это ничего не меняет. Ты была и есть мне сестра, а я тебе брат, сказал я. Видимо, Мария тяжело переживала. Но время лечит, и я просил её никому ничего не говорить. Пока же мама посылала мне фотографии чудесной девочки.

В сентябре в школу приехала новая препода¬вательница биологии. Её звали Лена, и она только что окончила Воронежский пединститут и получила направление в нашу школу. Лена была довольно миловидна. А кто в молодости не миловиден? Лена носила косу, уложенную короной на голове. Естественно, я распушил хвост и пошел в атаку. Через неделю я уже влезал к ней через окно в комнатку, которую она снимала в частном доме. После двух или трех ночных встреч, которые для меня проходили весьма сумбурно, Лена поинтересовалась, когда же мы поженимся. К этому моменту я стал замечать, то, что не замечал в пылу ухаживания: и рыжий пушок на лице, и шепелявость, и неприятный запах изо рта. Я в ответ пробормотал что-то вроде «Мне еще рано жениться» и слинял. Наверное, это было не очень честно с моей стороны, но, ей богу, я не чувствовал угрызений совести.

Второй учебный год был немного легче так как я уже набрался опыта. В коллективе ко мне по-прежнему относились очень снисходительно и по доброму. Вероятно, моя молодая наивность напоминала этим людям, многие из которых прошли через войну, их собственное детство и молодость. Я много шутил, иногда хулиганил, и все сходило с рук. На одном педсовете я сидел между нашим физиком Константином Афанасьевичем Лебедевым и «немкой» Подкуй-Мухой. Как на грех в этот день выдали зарплату, и я заметил, что пачка купюр выглядывала из кармана моей соседки. Недолго думая я вытянул деньги из кармана кофточки и переложил их в пиджак Лебедева, предвкушая, как будет весело когда все обнаружится. Кончился педсовет, все разошлись, и я совсем забыл свою проказу. На следующий день разразился скандал. Уже на первом уроке был слышан крик Подкуй-Мухи «Зарплату украли!». Все собрались в учительской, и тут Константин Афанасьевич вытаскивает из кармана деньги и спрашивает «Это не ваши?». Что тут началось! Женщина кинулась на физика чутьли не обвиняя его в попытке воровства. После длительного разбирательства, которое не прояснило инцидент, все как-то вдруг стали смотреть на меня с большим подозрением. Общее мнение было: больше некому такую шкоду сотворить! Пришлось сознаться и получить моральную трепку.

Был еще смешной случай, который меня спас от строгого выговора. На майские праздники я уехал во Фрунзе и весело проводил время в молодежной компании. Не хотелось возвращаться домой и на работу. А тут одна знакомая девушка подсказала мне выход: она работала медсестрой в больнице и пообещала достать мне справку о болезни на те дни, которые я прогуляю. С этой справкой я и явился к директору школы 6 мая. Посмотрев документ, директор вызвал завуча и оба они долго смеялись, вертя справку в руках. Я ничего не понимал и стал возмущаться. В ответ меня спросили, чем же я болел? Я бодро отрапортовал, что у меня было ОРЗ. Мне сунули в нос мою бумажку, и только тут я обратил внимание на круглую печать: «Гинекологическое отделение родильного дома № 1». Директор и завуч замахали на меня руками, не переставая смеяться, и выгнали меня из кабинета. Комизм ситуации спас меня от крупных неприятностей.

С сентября 1950 года я стал посещать уроки литературы и математики в 10 классе в качестве ученика. В школе мне разрешили готовиться к сдаче экзаменов на аттестат зрелости. Литературу вела Мария Антоновна, которая пользовалась огромным уважением старшеклассников. Она не пересказывала то, что можно прочитать в книгах, а давала собственный анализ произведениям, сообщая малоизвестные подробности из жизни писателей. В каком-то смысле она походила на героя фильма «Доживем до понедельника», которого играл актер Тихонов. Она не любила «зубрил» и требовала осмысленного ответа. Кроме того, она приучала десятиклассников конспектировать. Я с удовольствием сидел на её уроках, чего нельзя было сказать о математике. С этим предметом у меня не сложились отношения, и по сей день слова «тангенс», «котангенс» и тому подобное мне ничего не говорят.

В этот сентябрь в школе появился второй преподаватель английского языка. Вызвано это было тем, что нагрузка у меня росла, и я уже не справлялся с количеством часов. Звали преподавателя Татьяна Прищепчик. Она была из первого выпуска английского факультета Киргизского университета. Внешне она напоминала мышь – небольшого роста с узеньким личиком и злыми глазками. Я её встретил очень доброжелательно, но имел неосторожность заговорить с ней по-английски. Она мне отвечала по-русски. Я, сдуру, возьми и брякни «Ты что, по-английски не можешь говорить, что ли»? Откуда мне было знать, что это было её самым больным местом. В то время мало, кто из вузовских преподавателей владел разговорным языком. А уж о студентах и говорить нечего. С этого момента моя коллега меня возненавидела и полностью перестала со мной общаться.

Посещая занятия в десятом классе, я обратил внимание на красивую девушку Зину Маркову. Как преподаватель я понимал, что ухаживать за ученицами смертельно опасно для карьеры. Но ведь на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал. Действовал я очень осторожно, но увлекся очень сильно. Зина была опытной девушкой и держала меня на расстоянии. Её родители были совсем не в восторге от моих знаков внимания. Отец был политработником, полковником в отставке и моя биография ну никак не вписывалась в его планы на будущее дочери. Дело дошло до того, что Семен Маркович подговорил районного военкома, чтобы меня призвали в армию. Конечно, дальше Фрунзенского областного военкомата я не попал. Там, увидев мои документы, спросили «какой дурак вас направил?» и послали домой. Рассказывали, что наш местный военком долго орал на Зининого отца за то, что он его так подставил.

1951

Я, наконец, купил радиоприемник! Он назывался «Родина» и работал на двух батареях, каждая весом с десять килограмм. Я сидел у радио при керосиновой лампе до поздней ночи и слушал передачи на английском языке – Би-Би-Си, Голос Америки, Радио Хилверсум из Голландии и моё любимое коммерческое радио Цейлона, где было много музыки и новостей. Это была отдушина в той мрачной реальности, в которой мы все жили. Отдушина с привкусом ностальгии по детству, ибо музыка и песни, которые звучали по радио, были песнями моей еще не совсем завершенной юности. Я сам плохо сознавал, насколько тяжело мне было вживаться в реалии новой жизни. Спасала, видимо, молодость и врожденный оптимизм.

Наступило время экзаменов на аттестат зрелости. Я сдавал по категории экстерна и представал перед экзаменационной комиссией последним. Сочинение я написал не без поддержки Марии Антоновны, а по математике просто сдул шпаргалку. По остальным предметам я тоже пользовался поддержкой своих коллег. Правда, мне опять устроили выволочку когда выяснилось, что я заранее передал темы сочинений моей Зиночке, а через нее их получил весь класс. Но дело поспешно замяли. И вот последний день экзаменов. Мне предстояло сдавать биологию за седьмой класс (документа у меня не было), астрономию за девятый класс и английский. И все в один присест. С первыми двумя я кое-как справился и вздохнул, думая, что все кончилось и за английский я получу пятерку автоматически. Но не тут-то было. Татьяна Прищепчик демонстративно выложила билеты на стол и потребовала, чтобы я тянул и отвечал. Члены экзаменационной комиссии стали ее отговаривать, стыдить, но она уперлась и требовала экзамена. Всё это происходило при мне и мои нервы не выдержали – я в полный голос отматерил её по-английски, повернулся и ушел. Она ничего не поняла, но догадалась, что я её послал очень далеко.

На следующий день был педсовет по утверждению результатов экзаменов. Прищепчик заявила, что она мне ставит двойку по английскому и требует, чтобы мне поставили четверку по поведению. И то и другое автоматически лишали меня аттестата зрелости. В течение трёх часов педсовет уламывал эту стерву. В конце концов, она согласилась на уговоры, но поставила мне в аттестат тройку по предмету. Так эта тройка и красуется в моем аттестате как память о Татьяне Прищепчик. Но не напрасно говорят, что земля круглая и все возвращается на круги своя. Прошло около двадцати лет, и я уже работал переводчиком и корреспондентом английской редакции иностранного вещания Ташкентского радио. В один прекрасный день в редакции раздается звонок и женский голос просит разрешения придти по вопросу трудоустройства. Открывается дверь и входит… кто бы вы думали? Именно она: Татьяна Прищепчик, слегка постаревшая, но такая же мышеподобная. Мой стол был как раз напротив двери, и наши взгляды встретились как две рапиры. Узнавание было взаимным и моментальным. Замерев на секунду, и окинув взглядом комнату, Татьяна видимо решила, что я здесь главный. Её так и передернуло. Она молча повернулась и вышла, хлопнув дверью. Больше мы не встречались.

Вопрос о том, в какой институт подавать документы, не вставал. Раз преподаватель, то и идти надо в педагогический. Конечно, учиться придется заочно. Так я и послал документы и заявление в Ташкентский педагогический институт иностранных языков на английский факультет. Из-за какой-то волокиты я не получил вовремя вызова из института и мне предложили приехать на следующий год и сдавать одновременно вступительные экзамены и зачеты за первый курс. Ну, везет мне на такие экспромты!

Зина, тем временем, не прошла по конкурсу в медицинский институт. Тут, видимо, и я руку приложил. Мы вместе готовились к экзаменам по литературе у неё дома и, конечно, я пользовался каждым удобным моментом (особенно когда мы сидели в саду), чтобы обниматься и целоваться. Толку от таких занятий было мало. В результате Зине пришлось поступать в медицинское училище.

Начались мои поездки к Зине во Фрунзе, где она снимала комнату, и начались мои большие переживания. Она частенько исчезала где-то и с кем-то. Я часами бродил вокруг дома и стучал в окна, а она не открывала. Конечно, как кандидат в мужья, с её точки зрения я не годился: слишком молод, ни кола, ни двора, да и вел себя как молодой телок.

Меня и других преподавателей часто использовали для различных общественных мероприятий. Мы были и агитаторами на выборах, переписывали скот и земельные участки для налогообложения, и поднимали самодеятельность. Помню, составляя списки избирателей, мне пришлось зайти в глинобитный домик на окраине. Это был даже не дом, а землянка, наполовину врытая в землю. Внутри я обратил внимание на обилие книг на деревянных полках, что явно противоречило профессии хозяина: он числился конюхом в колхозе. Да и выглядел он странно – хоть и в старом ватнике, но носил старинное пенсне. Супруга этого старичка, при всей её неприглядной одежде, смотрелась как светская дама. Все оказалось банально просто: он был профессором философии из Ленинградского университета и сослан в этот богом забытый край. Все было понятно – повторение истории моего дяди Давида. Ещё одна жертва жестокого режима, ещё одна сломанная судьба на фоне бодрых песен типа:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно ходит человек.

В другой раз мне поручили производить перепись крестьянских хозяйств – наличие скота, плодовых деревьев, домостроений. Чего только я не насмотрелся и не наслышался. В одном доме, при моем появлении, началась паника, и что-то пытались спрятать в сарайчике. Однако приглушенное хрюканье и визг выдавали наличие поросенка. Хозяйка плюхнулась на колени и слезно просила меня не записывать свинью, так как её тогда заставят сдать государству шкуру и часть мяса в виде налога, а у неё трое детишек. Что мне было делать? Пожалеть женщину или выполнять свой долг? Я махнул рукой и ушел, а женщина все причитала мне вслед. Было очень тяжело. А из радиорупоров неслись победные реляции о достижениях страны и возросшем благосостоянии людей.

В другом хозяйстве старик пытался объяснить мне, что в этом году деревья не плодоносят и не с чего и нечем платить налог. Я отвечал, что деревья-то не спрятать. Старый колхозник рассвирепел и схватил топор. Ну, думаю, сейчас он меня прикончит! Однако старик подбежал к яблоням и срубил их всех до одной. А теперь пиши, что в моем хозяйстве нет плодовых деревьев, заявил он. Это было страшно.

Трудно представить, как тогда выживали колхозники. Ведь им не платили за работу в колхозе. Им начисляли так называемые трудодни, а когда подбивали итоги года, то оказывалось что платить нечем – колхоз сдавал государству свою продукцию согласно плану, затем сдавал сверх плана, а потом и в счет повышенных обязательств. А вот пропаганда создавала видимость благополучия, да еще какими способами! Как-то к нам в район должна была приехать делегация венгерских крестьян кооператоров. Всё начальство было поставлено на уши. Было приказано убрать с улиц всех пьяных, побелить избы вдоль главной дороги, пригнать детей с цветами, чтобы приветствовали гостей. За час до приезда венгров к сельскому кооперативному магазину подкатил грузовик, и оттуда начали сгружать невиданные для села товары: импортные костюмы, кофточки, отрезы, обувь, радиоприемники и тому подобное. Новость быстро разнеслась по селу и к приезду гостей у магазина уже шумела толпа. Два милиционера едва сдерживали людей, желающих проникнуть в помещение. Наконец к магазину подошли члены венгерской делегации. Вместе с ними к прилавкам прорвались десяток наших, а остальных отогнали подальше. Венграм демонстрировали высокий уровень жизни советских колхозников, которые тут же хватали все, что можно было с полок. Но на выходе их уже поджидали крепенькие «мальчики» в штатском, которые отводили «счастливцев» за магазин, где один из продавцов принимал покупку и возвращал огорченным покупателям деньги. Товар шел обратно в магазин, а как только венгры уехали, магазин закрыли, товары опять загрузили в грузовик и он покатил в следующее село для дальнейшей демонстрации победы колхозного строя.

1952

Во всех газетах и по радио только и речи о кремлевских врачах-вредителях. Фамилии все еврейские – отсюда в народе лозунг «бей жидов, спасай Россию». Отец Зины, Семён Маркович Марков, всю войну прошел, орденов полная грудь, но вот беда – еврей! На улице бабы плюют в его сторону, а мужики матерят. Слег Семён Маркович с инфарктом. А в школе общее собрание для осуждения врачей-отравителей. Все выступают с жаром. А вы, товарищ Штифельман, что скажете? Говорю так: «Если они сделали то, в чем их обвиняют, то достойны осуждения». Помолчали все, переваривали услышанное. Не очень понравилось, но вроде все правильно. На том и отстали от меня.

Пришел вызов на летнюю сессию из института, и я лечу в Ташкент на самолете. Тогда летали Ил-12 в грузопассажирском варианте, а аэропорт во Фрунзе не имел бетонной посадочной полосы. Было просто травяное поле и когда наш самолет сел, то правым колесом въехал в выбоину в грунте. К счастью скорость была погашена, но тем не менее самолет резко развернуло и многие пассажиры повылетали со своих скамеек (кресел тогда не было).

Поселили первокурсников в летнем общежитии, где половина коек стояли под открытым небом. Во дворе были туалетные и душевые: мужские и женские разделенные тонкой фанерой. В первый же вечер в мужском отделении молодые ребята стояли, прильнув глазами к дырчатой фанере. Девчонки им жестоко отомстили и плеснули горячей водой по глазам. Крику было много и полку вуайеристов сразу поубавилось.

Вступительные экзамены я сдал за один день. По английскому языку меня вообще не спрашивали, сразу поставили пять, как только посмотрели в мою анкету. Оказалось, я наводил страх на преподавателей своими анкетными данными. Как же: окончил английский колледж, говорит свободно по-английски, мать за границей.

В институте я познакомился и сблизился с Владимиром Матвеевичем Рохинсоном и Алексеем Карповичем Дидыком. Рохинсону было за 60. Он был невысокого роста, совершенно лысый, с маленькими поросячьими глазками и кустистыми бровями и с удивительной жаждой жизни и оптимизмом. Владимир Матвеевич преподавал латинский язык в Андижанском медучилище, владел также французским и немецким языками. На склоне лет он захотел овладеть и английским. При всем при этом он оказался довольно скрытым человеком. Только к концу института я узнал историю его жизни. Он закончил артиллерийскую академию, участвовал в первой мировой войне, в гражданской войне и, в дальнейшем, был заместителем начальника института хим. защиты Красной Армии. По нынешним понятиям это должность генеральская. В 1937 году он был в инспекционной поездке по Средней Азии, что и спасло его от волны расстрелов в центре. Кстати, в 1956 году, после разоблачения культа личности Сталина, Владимир Матвеевич был полностью реабилитирован, восстановлен в звании полковника с соответствующей пенсией и ему вернули квартиру в Москве. Когда я его поздравил с этим событием, он посмотрел на меня грустно и произнес: «Если бы еще двадцать лет жизни вернули». Тем не менее, он был великим юмористом и, вместе с тем, имел огромную эрудицию. Кстати, перед поступлением в ИнЯз он закончил философский факультет университета Марксизма-Ленинизма. Таким образом, он всем нам в группе помогал сдавать зачеты по латыни, истории и основам научного коммунизма.

Алексей Карпович Дидык тоже имел не совсем обычную биографию. Это был высокий и очень худой человек, которому было под пятьдесят. Он жил в эмиграции в Харбине, вернулся в СССР в конце тридцатых и сумел как-то избежать грустной судьбы «возвращенцев». Правда, он намекал, что сотрудничал с органами НКВД и был кем-то вроде курьера. Во время войны служил в танковых частях. Карпыч, как я его называл, не был многословен. Я знал, что он жил в Фергане, имел трех дочерей, которых он называл одним словом «ЛюЛаЛи», т.е. Людмила, Лариса и Лиза. Карпыч преподавал английский язык в средней школе….

Вот уже более 20 лет Карпыч живёт в Волгодонске Ростовской области вместе с младшей дочерью Лизой. Ему 96 и уже есть и внуки и правнуки. Осенью 2010 я приехал в Волгодонск, чтобы повидаться с институтским товарищем. Карпыч лежит, парализован и говорит с трудом. Первое, что он мне сказал было: «Я устал и не хочу жить». Как мог, пытался его поддержать, но чувствую, что если и я окажусь в таком состоянии, то вряд ли захочу жить. Как это ни грустно, но 8 марта мне позвонила внучка Карпыча и сообщила, что дедушка умер. Его похоронили на аллее славы в Волгодонске.

Итак, все годы учебы наша троица держалась вместе, когда мы съезжались на летнюю и зимнюю сессии. Я был, естественно, самым молодым и ненадежным членом группы и два моих старших товарища присматривали за мной, чтобы не очень баловал.

Софа Дислер теперь жила во Фрунзе и её отец, Исай Вениаминович, заведовал уже не аптекой, а возглавлял городское аптекоуправление. Я часто бывал у них в пятикомнатной квартире, обставленной шикарной мебелью. Дислеры жили до войны в Виннице на Украине и эвакуировались в Киргизию, где и остались. Бывал я и у Димы, которому Наташа родила дочь. Он работал закройщиком на обувной фабрике, но не оставлял надежды учиться в институте.

1953

Март месяц и смерть Сталина. Оглядываясь с позиции сегодняшнего дня трудно объяснить то горе, которое охватило всю страну. Люди рыдали дома и на улице, и, казалось, пришел конец всему. В школе занятия не проводились. Плакали все – и те, кто искренне верил, что Сталин отец народа и благодетель, и те, кто пострадал от диктатора. Это была массовая истерия. В день похорон шла трансляция из Москвы по всем радиостанциям. В центре села висел рупор, под ним стояла огромная толпа, а в середине ее стоял на коленях инвалид с орденами и медалями на пиджаке. Кто бы мог тогда подумать, что не пройдет и три года и имя кровавого диктатора будет предано анафеме. Sic transit gloria mundi! «Так проходит мирская слава», говорили римляне.

* * *

Крошка из Шанхая 

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

или Маленький человек по пути в Царство Советское.

Часть третья.

«Гоголь» маневрировал в узком проходе реки, обходя затонувшие во время войны корабли, которые мешали судоходству. Из воды торчали только кончики труб и мачт. Вдруг корабль качнуло: это мы вошли в широкое устье великой китайской реки Янцзы у её впадения в Восточно-Китайское море.

Первый день плавания был заполнен ознакомлением с теплоходом и с командой. Нас несколько удивило настороженное отношение советских матросов в разгово¬рах с нами. Мы к ним всей душой, а они как бы с оглядкой. Правда, с девушками они были ну куда как галантны. В первый же вечер молодые матросы вместе с нашими девушками куда-то исчезли. Злые языки позднее утверждали, что на «Гоголе» многие девушки стали женщинами. Впрочем, таких как я это мало волновало.

«Гоголь» был грузопассажирским судном и основная масса людей находилась в трюме, где были устроены нары, где было темно и душно. Корабль качало и я предпочел оставаться на палубе. Несколько ребят, и я в том числе, провели первую ночь на тенте спасательной лодки. Тент был натянут в виде двускатной крыши над лодкой и я сначала забрался на ту сторону, которая нависала над морем. Когда несколько человек залезли на другую сторону то тент прогнулся под их тяжестью и натянулся подо мной. Я начал соскальзывать в море и стал отчаянно цепляться за всякие концы веревок. На мои крики кто-то из матросов вскочил на лодку и за шиворот вытащил меня на палубу, заодно согнав всех с тента. Всю ночь мы бродили по кораблю.

С нашей группой ехали два оркестра: симфонический оркестр Фидлера и джаз-оркестр Олега Лундстрема. На второй день в море пассажиры упросили Лундстрема дать концерт на палубе, что и было выполнено. Параллельным курсом шли еще два корабля, так они максимально приблизились, чтобы слышать этот прекрасный джаз. Моряки «Гоголя» просто балдели от восторга. День промелькнул незаметно и опять наступила ночь. Я шатался по кораблю без цели, часами смотрел на волны. За кораблем тянулся пенный след от гребных винтов и ночью он светился каким-то таинственным светом. Корабль качало и многие страдали от морской болезни. Монотонно и убаюкивающе шумели двигатели, но и вторая ночь тоже прошла без сна. Я пытался прикорнуть то в одном, то в другом месте, однако в трюм, где было спальное место, не мог заставить себя спуститься. Бабушка все переносила героически. Как только мы отплыли, она как-то посуровела, вся сжалась и напряглась. Я сейчас только понимаю, что она многое предвидела и была готова к худшему.

Третий день прошел в ожидании прибытия на родину. Нам сказали, что рано утром 30 октября мы будем в порту Находка, что чуть севернее Владивостока. В третью ночь я заснул стоя у палубной стойки. Я не чувствовал, что в затылок мне упирается какой-то крюк и, раскачиваясь в такт с кораблем, я медленно разбивал себе затылок. Проснулся я от того, что замерзла спина, которая была вся мокрая от крови. После этого я поверил рассказам солдат, что иногда они спят на ходу.

В порту Находка. 1940-е гг.

К 7 часам утра все уже были на палубе. «Гоголь» медленно втягивался в бухту и вдали виднелись причалы и портовые строения. Через некоторое время корабль привалился к причальной стенке и на берегу приняли швартовые концы. Двигатели замолчали и мы взглянули вниз на землю, что называлась Родина. Внизу у трапа стоял пограничник с автоматом. Вдруг, рядом с ним, возникла небольшая фигурка в кепке и попросила прикурить. Пограничник рявкнул, что не положено здесь находиться и в ответ прозвучал такой изощренный мат, что некоторые слабосильные дамы на палубе присели от ужаса. Так мы познакомились с СССР.

Несколько часов ушло на формальности, а затем началась разгрузка. Мы, по наивности, ждали, что придут грузчики и займутся делом. Однако, сурового вида военный, взойдя на борт, объявил :» А ну, давай народ кто помоложе, в трюм груз вынимать!». И пошли «вынимать», а в трюме, кроме чемоданов и сундуков, были и огромные ящики. Некоторые репатрианты везли с собой оборудование предприятий (мастерские, заводики), которыми владели в Шанхае. Вот эти то ящики чуть было не сломали нам хребты. К концу целого дня таскания тяжестей у меня запекло огнем шейный позвоночник и несколько лет после этого я не мог носить тяжелое пальто или шубу, долго стоять прямо или носить тяжести в руках.

Поселили нас в бараках в ожидании пока подадут железнодорожный состав. В те годы Находка только строилась, и все работы проводились или заключенными или японскими военнопленными. Весь город состоял из зон с колючей проволокой. Я пытался погулять но после нескольких окриков «Стой, стрелять буду!» и клацанья затвора, у меня пропало всякое желание покидать барак.

Теплушка

Дня через четыре или пять мы погрузились в вагоны, которые в народе называют «скотские». В каждом вагоне были нары в два яруса и железная печь посредине. Через каждые два вагона с людьми шел вагон с вещами. На каждого человека выдали сухой паек в виде мешка сухарей, нескольких пятикилограммовых банок с индюшачьим мясом, не помню сколько банок с тихоокеанской сельдью, и еще какие-то продукты. Было два эшелона по 600 репатриантов в каждом, которые отправились с разрывом в несколько часов. Мы с бабушкой попали в первый и так началось наше великое путешествие по просторам родины с востока на запад.

Еще в Находке нам сообщили, что всех повезут в район Урала, где наибольшая потребность в рабочих руках. Проезд бесплатный, на месте предоставят квартиру и работу. По получении внутреннего советского паспорта мы будем иметь возможность на свой страх и риск выезжать в любой город страны. Бабушка видимо имела сведения о местонахождении отца, так как записалась в Златоуст, Челябинской области, где он находился с семьей.

Часа в два ночи первых суток путешествия мы прибыли в город Ворошилов-Уссурийский, бабушкину родину. Эшелон стоял на вторых путях недалеко от перрона. Бабушка тихонько оделась и вылезла из вагона. Я не спал, подполз по нарам к окошку и выглянул наружу. Смотрю: стоит моя бабуня у вокзала и, как-то растерянно, оглядывается. Не узнала город, который за четверть века видно сильно изменился. Покрутилась, покрутилась, боясь далеко отойти от эшелона, и медленно вернулась в вагон. Поезд уже грохотал дальше по Транссибу, а бабушка все ворочалась в постели и вздыхала. Это сейчас я понимаю, что она тогда переживала, но для этого потребовалось 50 лет и собственное вздыхание от воспоминаний. Никогда себе не прощу, что спустя годы, уже зарабатывая деньги, не отвёз бабуню на родину в Уссурийск. Замыкая свой жизненный цикл, человек хочет и должен побывать там, где он родился и провел детство. Я же, в силу эгоизма молодости, не подумал о том, как это важно для бабушки.

На эту же тему. С нами в вагоне ехала семейная пара: он — бывший штабс-капитан колчаковской армии, который воевал на Дальнем Востоке и отступил с Белой Армией в Китай. В Волочаевских боях он получил сквозное ранение в грудь. В результате не очень удачного лечения образовался свищ под правой лопаткой. Жуткое зрелище. Его жена всю их совместную жизнь делала ему ежедневные перевязки. Так вот, этот человек рассказывал нам на конкретных географических точках историю гражданской войны. Иногда он говорил «нам всыпали под первое число», подразумевая белую армию. А иногда «мы их погнали дальше», выступая, как бы, от имени Красной Армии. У него это все так перепуталось но было ужасно интересно слушать очевидца. Он был тронут тем, что «родина его простила и даже назначила пенсию».

Нашему эшелону потребовалось 24 дня, чтобы преодолеть расстояние от Приморья до Урала. Каждый день пути приносил нам свои сюрпризы, в основном малоприятные. Первым было предупреждение начальника эшелона (майора госбезопасности) о том, что самим надо охранять багажный вагон, а то, дескать, разграбят в пути. Пришлось всем мужчинам двух вагонов по очереди дежурить на всех остановках. Вторым шоком было отношение людей к факту нашего переезда в СССР. С кем бы ни говорили на станциях все в один голос восклицали: «Во, идиоты! Да я б отсюдова ноги унес при первой возможности!». И это говорилось открыто в самый разгар послевоенных сталинских притеснений. Вызывало у нас ужас и отсутствие хлеба во всем Приморье и Сибири. На остановках за один сухарь черного хлеба мы получали в обмен банку молока, за два сухаря целую кастрюлю вареной картошки с маслом и укропом, а за три — жареную курицу.

Быт в вагонах устраивали кто как мог. Серьезной проблемой была организация туалетной. Пробивать дыру в полу нам строго настрого запретили и пришлось отрабатывать технологию «на вынос». Мужчинам было проще: приоткрыл двери, выставился и… помочился. Женщинам пришлось сложнее. Ходили по трое: две держат третью на отлете. Когда эшелон шёл по кривой то виднелся целый ряд белых попочек, высунутых из дверей. Более серьезные физиологические отправления решались на непредсказуемых остановках и стоянках эшелона. Он мог идти без остановки по 5-6 часов, проскакивая города и, вдруг, встать на 3-4 часа где-нибудь посреди тайги. Тут-то все и вываливались из вагонов и садились где придется. На первых порах старались регламенти¬ровать: дамы налево, мужчины направо. Но вскоре стало не до условностей. Кончилось тем, что какой-нибудь Иван Федорович просил, сидевшую рядом на корточках Нину Ивановну, поделиться бумажкой.

Сопровождающий нас гэбэшник целыми днями занимался тем, что ходил из вагона в вагон и скупал по дешевке вещи. Заодно следил, чтобы никто ничего не фотографировал.

Холода крепчали и мы топили «буржуйку» круглые сутки. Углем нас никто не снабжал и приходилось воровать уголь на остановках с грузовых эшелонов. Иногда за нами гонялась охрана, но к счастью, все обходилось. Однажды мы набрали кокса и растопили им печь. Эшелон шел быстро, тяга была сильная и печь нагрелась до красно-вишневого цвета. Затем она побелела и … поплыла. Надо отдать должное майору, который в тот момент был в нашем вагоне. Он крикнул, чтобы открыли дверь и мощным пинком отправил печку вниз по откосу, где она растеклась плавленым металлом и россыпью углей. Только потом мы сообразили, какой опасности подверглись — могли сгореть на ходу.

Мы проезжаем Байкал. Озеро парит, но не замерзает, несмотря на низкую температуру. Поезд останавливается на разъезде, там где из Байкала вытекает Ангара. Я пошел на берег и посмотрел вниз. Через толщу воды виднелись даже мелкие камешки и, казалось, можно дотянуться до них рукой. Оказалось, что глубина была метров восемь, а прозрачность объяснялась чистотой байкальской воды.

Эшелон нырял из одного туннеля в другой. На станциях продавали на противнях байкальского омуля горячего копченья. Я объелся рыбой и весь день пил только молоко. Иногда, на остановках, мы бегали в тайгу собирать подмороженную бруснику. Старики собирались кучками и стояли, ошеломленные природой и воспоминаниями. А природа, действительно, была дикой и нетронутой. Временами эшелон шел как бы в зеленом тоннеле — могучие вековые ели подступали к полотну дороги, временами заслоняя даже светофоры. Интересно, как сейчас там в этих местах? Кончался ноябрь, а с ним и наше путешествие. Ночью мы прибыли в Челябинск. Началось расформирование эшелона. Вагоны отцеплялись и направлялись по разным городам Каменного Пояса (как в старину называли Урал). Не обошлось без криминала. Три вагона с людьми и вещами были спущены с «горки» и на полном ходу врезались в последний вагон, стоящего на путях товарняка. Цель была одна: разбить вагон с вещами и под покровом ночи разворовать. Пострадали люди — было много ушибов и переломов. Мы слышали грохот и крики, но узнали подробности позднее.

На следующий день мы прибыли в Златоуст. Нас встретил отец (ему видимо сообщили о нашем приезде) и его первые слова были: «Вы меня без ножа зарезали!». Бабушка вся подобралась и с достоинством ответила «Мы никогда у вас на шее не висели и не намерены это делать и сейчас». На этом приветственная часть завершилась.

Отец пригнал грузовик и мы отправились на улицу Ново-Златоустовскую, что в Закаменском районе города. Поселились мы в доме № 54, в котором до этого жил отец с семьей и родителями. К этому времени ему предоставили большую квартиру ближе к металлургическому заводу, где он работал прорабом на строительстве. Домик наш был в два этажа, но жилым был только второй этаж из одной большой комнаты с печкой. Вода была в колонке на улице, а туалет метрах в 20 во дворе. Дом, видимо, принадлежал репрессированной семье и был конфискован в пользу государства. В снегу во дворе я нашел много березовых чурок, так что отапливаться было чем.

Шел декабрь 1947 года. В Златоусте трещали морозы под 30 градусов. Я ходил при галстуке, в сапожках, дубленке и кепочке. Определился в среднюю школу номер один, что на Стрелке (развилка на улице Ленина). Приняли меня в пятый класс. Проучившись до конца второй четверти я попросил директора перевести меня в шестой. Стыдновато было сидеть среди малышей. Возникла проблема волос: по правилам советской школы ребят стригли наголо, а у меня чуб — краса и гордость. Я уперся и, чтобы не поднимать скандал (черт его знает, что может быть из-за этих репатриантов!), дирекция отступила.

Меня приняли в комсомол на общем собрании. Много спрашивали о Юнотделе в Шанхае (что это за подпольная организация?). Я с гордостью нацепил комсомольский значок. Написал письмо в Юнотдел и послал матери, чтобы она передала ребятам. Вместо ответа мать прислала вырезку из газеты «Новое время», где на первой полосе опубликовали мое весьма патриотическое послание с призывом ехать в СССР. Я очень загордился собой.

Произошло отвратительное событие, которое потрясло всех репатриантов в Златоусте. С нашим эшелоном приехала женщина, которая узнала, что ее родная сестра замужем за председателем златоустовского горсовета. Можно представить ее радость от этого известия. Окрыленная, она помчалась к сестре, но ее даже не впустили в квартиру. Через закрытую дверь было сказано, что ее знать не знают, и никакой сестры в природе нет. Как выяснилось позднее, сестра нигде не анкетах не фиксировала наличие родной сестры за рубежом. Появление сестры грозило крупными неприятностями не столько жене председателя горсовета, сколько ее мужу. Такова была реальность того времени.

1948 год

Были отменены продуктовые карточки и произошла денежная реформа, которую мы пережили довольно безболезненно. Бабушка продавала свои вещи по мере необходимости (приезжие репатрианты вообще приодели город), а кроме того стала шить, имея хорошие журналы мод. Клиентура быстро образовалась и нам тащили и белый хлеб, и масло, и сахар. Мать тоже ежемесячно присылала продуктовые посылки с шоколадом (таможенники почему то разбивали его на мелкие кусочки) и прочими вкусностями. Так что обмен денег из расчета 10 к одному нас не затронул. А вот наша знакомая продала норковую шубу за день до обмена (к ней пришли вечером и не торгуясь заплатили сколько она просила) и наутро обнаружила, что осталась ни с чем. На этой почве она тронулась умом и попала в больницу.

Вспомнив о лыжах, которые я привез с собой, я стал учиться на них ходить. По льду запруженной реки Ай я выходил на заросшие лесом горы, среди которых стоит город. Иногда ветер дул с такой силой, что я оттопыривал полы своей куртки и меня несло как на парусах. Я любил спускаться вниз по длинным просекам, расставив ноги и приседая на лыжах и представляя, что я великий слаломист. Однажды, спускаясь таким образом с горы в холодную и ветреную погоду, я застудил свое «мужское достоинство» и не сразу это заметил. Когда мне захотелось помочиться, то я к своему ужасу обнаружил, что у меня все онемело и я ничего не чувствую. Если бы кто видел эту картинку: стоит лыжник, припустив штаны и яростно трёт между ног.

Во время одной лыжной прогулки я столкнулся и с местной «братвой». Меня спасли местные ребята, которые были вместе со мной. Я отделался оплеухой и сбитой шапкой. Один вид этой тупой и бессмысленной жестокости оставил жуткий осадок. Бывали случаи и похуже. Златоуст весь в горах и улицы бегут уступами. Для того чтобы перейти с одной улицы на другую надо подниматься или спускаться по деревянным лестницам иной раз по сто и более ступеней. Зимой все это забито снегом, скользко и без перил не обойтись. Так вот, шпана вставляет в трещины деревянных перил бритвенные лезвия. К чему это приводит нетрудно догадаться. Вообще, криминальная обстановка в городе была ужасной. Во время войны Златоуст стоял на втором месте после Ленинграда по смертности от голода и, даже после нашего приезда, проходили суды по делам о людоедстве.

Первые месяцы после приезда мне каждую ночь снился Шанхай. Потом все реже и реже. Во сне я бродил по улицам города, подходил к дому где жила … нет, не мама, а Оля, свистел свою мелодию, она выходила… Конечно, контраст между тем, что было и тем что окружало меня, был ужасающий. Я как-то странно воспринимал реальность — вроде не со мной все это. Сейчас, даже напрягая свою память я не могу вспомнить, чтобы я хоть раз пожалел о том, что приехал в СССР. Вероятно это была какая-то подсознательная борьба и адаптация. Вместе с тем я уже мечтал, что окончу школу и пойду на дипломатическую службу. Наивно, не правда ли? Но вот эта наивность, вера в благополучный исход помогала мне пережить многое и не терять надежды. Я был воспитан на добрых сказках и мультфильмах Уолта Диснея, где добро всегда побеждает и конец всегда счастливый. Я и не подозревал насколько жестока и несправедлива может быть жизнь. Так вот вопрос: что лучше — сохранить в себе веру в справедливость и добро и временами страдать от несправедливости или отбросить все принципы, стать таким же жестоким как жизнь и потерять свою духовность?

Третья и четвертая четверти шестого класса завершались успешно. Не обошлось и без происшествия. Мне поручили выпускать классную стенгазету и я со всем пылом и жаром взялся за дело. Первый номер вышел на удивление красочным и острым по содержанию. Во время перемены один из «лбов», на которого я накатал заметку, подошел к газете и содрал ее со стены. Все затихли и отошли подальше от греха. Я рассвирепел и потребовал, чтобы этот жлоб повесил газету на место. В ответ он меня грязно обматерил и замахнулся. Дальше я ничего не помню. Потом мне рассказали, что я что-то по тарзаньи заорал и вцепился обидчику в горло. Мы оба повалились на пол, он меня лупил кулаками, а я мертвой хваткой держал его за горло. Кончилось тем, что этот здоровенный второгодник сначала завизжал от испуга, а затем захрипел. Меня с трудом отцепили от него и облили водой, чтобы я пришел в себя. После этого случая парень обходил меня стороной и вертел пальцем у виска.

Подобные приступы бешенства, когда я полностью терял контроль над собой и мог убить человека, имели место всего пару раза в моей жизни. Я научился владеть собой и всегда помнил, что говорила мать: «Прежде чем что-то сказать или сделать под горячую руку просчитай до десяти». И еще один принцип я перенял у матери: «Никогда ни о чем не жалей».

Наступила уральская весна. В конце марта появились сосульки на крышах и началась капель. В осевшем снегу образовались ручейки и уже по улице неслась, шумя, талая вода. На горе Косотур, что нависала над нашей улицей, появились проталины, а затем и подснежники, ландыши и пахучая трава. Во мне все бурлило и трепетало от весеннего ожидания. В начале улицы, недалеко от пожарной каланчи, стояла покосившаяся беседка. Бог знает когда и зачем ее построили. Вечерами я садился на скамейку и все ждал, что девушка моей мечты пройдет мимо, увидит меня и…. Прохожие с подозрением смотрели на одинокую фигуру, маячившую в беседке, а я все сидел и ждал и вздыхал. Это называется быть влюбленным в любовь.

В эти дни я познакомился с Валей А. Ей было 17 лет и она проживала с матерью через два дома от нас. Память опять меня подводит: не могу вспомнить обстоятельства нашего знакомства, хоть тресни. Наши отношения развивались быстро, тем более что ее мать этому не препятствовала. Более того — она как-то сказала бабушке «Пусть погуляют, а там глядишь и поженятся». От этих слов бабушке становилось плохо, так как мне было всего 16 лет. Я пропадал вечерами у Вали и мы сидели и целовались на тахте на балкончике ее дома. Я пытался быть смелее, но каждый раз ее тихое «Нет» ввергало меня в уныние и я отступал. Потом она перестала мотать головой и я понял, что можно действовать решительней. Два вечера я воевал с ее трусиками и, видно, так ей надоел, что она сама прошептала с завидной женской логикой “ Я сделала так, чтобы ты не смог их снять… там застежки на боку”. Я был как в тумане. В голове только стучала мысль: «Только, чтобы она не забеременела». Все произошло так быстро, что я ничего не понял. На лице моей возлюбленной было написано разочарование, а на моем, наверно, глупость и неопытность.

Все наши дальнейшие встречи я пытался перевести в русло интимной близости, но Валя весьма осторожно «дозировала» секс. Я много позднее сообразил, что девушка она было опытная в таких вещах и знала, как держать меня на привязи. Мое сексуальное образование было равно нулю, да и от кого мне было учиться (кроме как от улицы) если в те времена на всем этом лежало табу. Единственное, что мне запомнилось от высказываний матери на эту темы было: «Никогда не поступай так, чтобы женщина страдала и всегда оберегай ее от беременности». И все. Юрий Николаевич как-то бросил такую запоминающуюся фразу «Один поцелуй утром стоит двух поцелуев вечером». И еще он меня поучал: «Если утром ты проснулся рядом с женщиной и тебе не хочется ее целовать, то беги от нее подальше». Любопытные высказывания, которые запали мне в память. Я всегда старался придерживаться этих принципов, да не всегда получалось.

Встречаясь с Валей я знакомился и с другими девушками, но они оставляли меня равнодушным. По простоте душевной я им рассказывал о своих чувствах к Вале и очень удивлялся, когда они сердито обрывали меня. Со временем я понял простую истину: нельзя рассказывать близким женщинам о своих связях с другими женщинами. Здесь не место дружеской откровенности ибо женщина не поймет и не простит, а со временем обязательно отомстит.

Наступило уральское лето и я пристрастился к прогулкам в тайгу, иногда с ночевками с группами ребят. Собирали мяту и кислицу и заваривали так называемый «таежный» чай. Там я впервые попробовал землянику, прямо с земли собирал ртом. Вечером рубили лапник, устраивали навес с наклонном, а перед навесом разжигали костер и на ночь клали на него целое бревно, чтобы горел всю ночь. Ночные звуки в тайге не давали спать: то выпь загугукает, то волки поднимут вой. Жуть, но интересно, особенно для такого сугубо городского парня как я.

Как-то раз мы с Валей и ее матерью поехали на поезде в деревню, в гости к их родственникам, а заодно и ягоды собирать. Там я увидел русскую глубинку во всей ее ужасной наготе: покосившиеся избы, люди в лаптях, пахоту на тощих коровах, и беспробудную пьянку. Пили все, что можно, даже эссенцию с местной конфетной фабрики. Уральская земля всегда кормила людей с трудом, а тут, после тяжелейшей войны, все внимание было промышленности и у крестьян опять отбирали все что можно.

Окончив шестой класс я задумался над тем что надо форсировать среднее образование. Ведь не может же бабушка без конца продавать вещи, чтобы нам прожить. Я решил попробовать за лето подготовиться самостоятельно за 7 класс и осенью сдать экзамены экстерном. Планы планами, а усидчивости у меня не хватало, да и летних соблазнов было очень много. Кроме того грамотностью я тоже не отличался и, конечно, завалил первый же экзамен по письменному русскому.

К этому времени у нас завязалась переписка с семьей Столяровых (муж, жена и двое маленьких детей), которые тоже приехали в Златоуст из Шанхая, но почти сразу же переехали в город Фрунзе (ныне Бишкек), столицу Киргизии. Они нам писали, что устроились хорошо, что рынки полны продуктов и звали переезжать. В конце августа мы с бабушкой решили ехать во Фрунзе. Весьма неожиданно Валина мать попросила нас взять с собой ее дочь. Валя только что окончила среднюю школу и готовила документы для поступления в торговый техникум. Таковой имелся во Фрунзе и мать хотела, чтобы моя бабушка за ней присматривала. Не знаю отчего, но бабушка согласилась. Может меня пожалела?

С отцом я виделся раз или два. Помню он позвал меня к себе на стройку где работал прорабом. Когда я появился то рабочие, среди которых было немало женщин, зашикали друг на друга «Кончай материться — сынок Валентина Николаевича пришел». Это было тем более невероятно, потому что в бригаде отца были заключенные. Отец рассказывал, что прораб, который работал на этом участке до него, получил десять лет за то, что не уследил как рабочие накидали в бетонную кладку грязных булыжников, чтобы увеличить объем и избежать дополнительного замеса в конце смены. В результате стена промышленного здания рухнула. Отец довольно много рассказывал о нравах «зеков», о том как он с ними «ладил» (это ему было нетрудно делать т.к. отец был бесконфликтным по натуре). Однажды надо было выписать со склада какой-то материал, а мастера с печатью не оказалось на месте. Отец сказал, что у него глаза на лоб полезли когда один из зеков (фальшивомонетчик) нарисовал на ладони химическим карандашом оттиск печати. Когда ее приложили к бумаге, то не могли отличить от настоящей. Самое трудное, по словам отца, было увертываться от женщин заключенных. Они стремились любым способом забеременеть, чтобы получить льготы. Первого сентября 1948 года бабушка, я и Валя вместе со своими чемоданами сели на поезд до Челябинска. Сундуки заранее отправили багажом до Фрунзе. В Челябинске с трудом сели на поезд до Кинели, где была пересадка на поезд Москва-Фрунзе. Ночь в Кинели мы провели на привокзальной площади и спали на чемоданах по очереди. Утром опять с боем посадка на московский поезд. В те годы, казалось, вся страна путешествовала. Особенно много людей двигалось на юг в поисках тепла и хлеба.

Стоял ясный и жаркий день, когда мы прибыли во Фрунзе. На вокзале нас никто не встретил, хотя мы сообщили Столяровым о своем приезде. Пришлось самостоятельно нанимать тележку для перевозки вещей. Здесь произошел казус. В тележку был запряжен небольшой такой ослик и, пока мы грузились, подъехала еще одна тележка, запряженная, как выяснилось, ослицей. Наш Дон Жуан немедленно отреагировал громким «Ииии-Ааа» и, вдруг, я увидел, что у него пять ног. Не поверив своим глазам я позвал бабушку, которая не оценила юмора (а я ведь всерьез!) и наградила меня подзатыльником. Валя прыскала и давилась от смеха, а я постепенно стал понимать что к чему.

Через весь город мы отправились по адресу, по которому жили Столяровы. Странное впечатления производил тогда Фрунзе: в центре стояли одноэтажные дома, покрытые соломой, бегали редкие автобусы, и почти весь транспорт был гужевой. По всем улицам проложены арыки с водой, а вдоль тротуаров в 6-8 рядов росли деревья, в основном тополя. На фоне высоких снежных гор все это выглядело очень красиво и заставляло забывать о мрачности Златоуста. Населяли его в основном европейцы, большинство из которых были эвакуированы во время войны.

Прибыв на место, мы узнали, что наши знакомые уехали из Фрунзе в город Пржевальск. Хозяин (из казаков) предложил нам освободившуюся половину дома по сходной цене. Валя сдавала вступительные экзамены в кооператив¬ный техникум, а я поступил в вечернюю школу, причем нахально попросился в восьмой класс, сказав, что потерял документ за 7 классов.

Недели через две после нашего приезда Валя ушла жить в общежитие техникума, так что мы стали видеться реже. По субботам я приходил в общежитие на танцы, где плясал до изнеможения (иногда уединяясь с Валей в пустые аудитории). Танцевали, в основном, вальс, танго и фокстрот.

В нашей с бабушкой семье опять прибавление — приехал мой друг Дима Лунев. Ему надоело жить в детском доме во Владивостоке, а может что и случилось. В общем, он какими-то путями (а может и по целевой наводке органов) узнал мой адрес и прикатил. Бабушка пожалела его и Дима стал жить у нас. Правда, через месяц с небольшим бабушка уговорила его поступить в ФЗУ обувной фабрики и перебраться в общежитие.

Дары восточного базара

Быт наш налаживался: бабушка шила и деньги были. На рынке можно было купить все. Первое время я поражался изобилию среднеазиатского базара. Горы овощей и фруктов, буханки белого хлеба, сливочное масло, куры, поросята, колбасы и т.п. Наш хозяин помогал нам советом и, как я сейчас понимаю, приглядывал за нами по поручению органов. Вскоре бабушке кто-то из ее знакомых под большим секретом сообщил, что Столяровы, которые уехали в Пржевальск, пытались перейти границу и вернуться в Китай. Они договорились с какими-то контрабандистами, но те их сдали пограничникам. Взрослых осудили на 10 лет, а малышей передали в детдом.

Где-то в октябре или ноябре меня вызвали в здание тогдашнего Министерства государственной безопасности Киргизии. Два полковника (один русский, второй киргиз) с пристрастием расспрашивали (допрашивали?) меня: зачем я приехал во Фрунзе и, вообще, зачем приехал в СССР? Я, 16-летний мальчуган, на полном серьезе доказывал им, что вернулся на родину. Они мне: твоя родина Китай. Я им: да, я родился в Китае, но РОДИНА моя здесь. Они опять: ты считаешь себя Советским человеком? Я: конечно, я люблю свою Родину. Тогда они и ввернули мне вопрос: если ты считаешь себя советским патриотом, ты должен сообщать нам об известных тебе антисоветских действиях твоих знакомых. При всей своей наивности я все-таки сообразил, что это была проверка. Я заявил, что нет у меня антисоветских знакомых, что вот разве что Столяровы уехали поближе к китайской границе, но я о них ничего не знаю. Два полковника ухмыльнулись и отпустили меня с миром, наказав на прощание, что я должен сообщать обо всех подозрительных знакомых. Я не догадывался тогда, что ко мне начинали приглядываться. Пошла волна послевоенных репрессий, в результате которой больше половины репатриантов из Китая окажутся в лагерях.

Бабушке я ничего не сказал о своем посещении МГБ, инстинктивно понимая, что ей будет тяжело перенести такое. Между тем я продолжал пребывать в состоянии благодушного невежества в отношении того, что происходило на моей родине. Правда, меня неприятно удивляло разительное отличие жизни, которую я видел в фильмах типа «Волга-Волга» от реальности. Вокруг был показной патриотизм, который мне резал ухо, были многочисленные плакаты с лозунгами, которые никто не читал.

Наш хозяин, время от времени заводил всякие хитрые разговоры со мной и бабушкой на политические темы. Бабушка дипломатично отмалчивалась, а я с жаром и пылом возражал на всякие его критические выпады. Как-то он назвал Сталина кровавым диктатором, а я доказывал обратное ссылаясь на наличие Центрального Комитета, который, по моему разумению, принимал коллективные решения. Не правда ли, странное повторение ситуации: тогда, в шанхайской школе я заработал синяк под глазом от сына белоэмигранта за попытку защитить имя Сталина, а тут я спорю с советским человеком, который, как я верил, должен любить Сталина и все советское. Несмотря на предостережение полковников, я никуда не пошел доносить на нашего хозяина.

К хозяину приехал его сын, который учился в Ленинабадской летной спецшколе. Выпускники этой школы поступали без экзаменов в военные летные училища. Мы с Димой примеряли форму и вертелись перед зеркалом. Ах, как нам хотелось быть военными. Мы даже стали обращаться друг к другу «товарищ лейтенант». Наши щеки обросли юношеским пушком и у Димы даже выделялись усики. Я долго не решался начать бриться: как-то стеснялся, но наконец, пошел и купил станок, помазок и пачку лезвий «Нева». Мы с Димой договорились, что побреемся вместе в один день. Я начал первый и после нескольких порезов сумел очистить лицо. Посмотрев на мою «гладкую рожу», Дима зашелся смехом и отказался бриться. Бабушка, когда увидела меня в новом обличий, сделала вид, что ничего не произошло. Она умела быть снисходительной ко мне и никогда не унижала насмешкой.

Окончание следует…

* * *

Крошка из Шанхая

Часть первая.

Часть вторая.

Часть четвертая.

Стенограмма (часть 2)  (часть 1)

Слушатель: Спасибо! И в продолжение вопроса. Вы сказали, что три последних года вы также провели во Франции. У вас там был какой-то проект, вы там работали? Можно узнать поподробнее, что это была за работа.

Юрий Кублановский: Вы знаете, это, так сказать, даже немножко и смешно. Один зажиточный господин решил написать историю России от мамонтов до Медведева. Ну, и пригласил меня помочь ему в этом деле. Жена моя поступила учиться в школу Лувра, сам я, прикинув, подумал, что это собственно единственная возможность для меня еще раз перечитать все курсы русской истории, чего я здесь бы никогда не сделал. В-третьих, моя работа в «Новом мире» пришла к определённому финишу. За столько лет работы слишком многим стихотворцам пришлось отказывать. Все это взвесив, я решил согласиться на предложенный мне любопытный проект. И не пожалел об этом, заново переосмыслив всю нашу историю.

Нина Сытенко: Скажите, пожалуйста, что в основном вдохновляет вас на творчество? В вашей биографии были Соловки, тяжелый, казалось бы, край. Он вдохновлял вас? Были в тот период у вас стихи? Есть ли у Вас стихи о любви?

Юрий Кублановский: Что вдохновляет? Понимаете, ведь так однозначно и не ответишь. Это ведь не то что, увидел что-то, восхитился и запел, или вдруг решил «вот эту проблему я сейчас отражу». Нужно быть Евтушенко, чтобы писать такие стихи. Поэзия рождается совершенно неожиданно, спонтанно. Это удивительный феномен такой, процесс… Ведь можно год не писать. Не можешь просто даже два слова связать. Кажется, что слов не можешь спадежировать уже, а не то, что в сложить их в рифму… И вдруг, как писала Ахматова: «Божественный лепет, жестче, чем лихорадка оттреплет, и опять весь год ни гу-гу». Откуда это? Как это вдруг начинается? Бывает, продолжается неделю или несколько дней. Конечно, с годами это приходит все реже, все короче эти периоды. Вдруг начинается ускорение сознания, к тебе идут самые разные жизненные впечатления, и все, буквально любой предмет, ты можешь сразу одухотворить и превратить в слово. Это феномен, который не поддается полностью рациональному объяснению. Я пишу стихи с 15 лет, то есть скоро уже полвека. И все равно каждый раз присматриваюсь. Мне самому любопытно найти какие-то закономерности. И, может быть, найдя эти закономерности, как-то управлять процессом, пробовать акушировать его, чаще писать стихи и так далее. У меня не получается. Я не могу завести себя механистически. Я пишу только по какому-то наитию.

А Соловки, конечно… Я приехал на Соловки, окончив искусствоведческое отделение МГУ, богемным щелкопером. Только на Соловках я и узнал подробнее, что тут был концлагерь, потому что на экскурсиях попадались бывшие зеки. Впервые прочитал по-настоящему историю, почувствовал под собой этажи отечественной истории. И я с Соловков вернулся другим человеком. Собственно, только там, на Соловках, я и стал писать по-настоящему, как мне кажется.

Михаил Дроздов: А, правда, что вы жили на Соловках в келье, в которой отбывал наказание Дмитрий Сергеевич Лихачев?

Юрий Кублановский: Да, причем мы жили в огромном корпусе братских келий. Музей только организовался. Жили в этом корпусе… Нас было всего шестеро. А морозы-то там страшные. Печку я топил круглосуточно. Спал не снимая тулупа даже зимой. Все равно настолько была низкая температура в этой комнате… А говорят, что когда там сидел Лихачев, у них даже не было стекол в окнах. Такая стояла жара, потому что 40 человек сидело, спрессованные тела. Дыханием так перегревали воздух, что даже в сорокаградусные морозы жили без стекол. Так мне рассказывали. Невероятная вещь. Гора Голгофа – соседний остров с Соловками, где располагался самый страшный лагерь для смертников. Когда я туда попал, там были еще глазки, решетки, надписи умирающих зеков на стенах. А два года назад я был там на освящении храма. Конечно, разве мог я в 1971 году предполагать, что это произойдет? Но даже тогда, как это ни странно, когда писал соловецкие стихи (к сожалению, их нет в этих книжках), я предсказывал, что это произойдет. «Еще бездействует Всевышнего рука, — писал я тогда, — но все вот-вот начнет преображаться». Все говорили тогда, что это риторика. А вот оказалось (поразительная вещь!), что эта страшная голгофская тюрьма превратилась в храм с прекрасными иконостасами. Бывают чудеса в жизни. Вот это чудо. Для меня – чудо.

Михаил Дроздов: А есть ли все-таки стихотворение о любви?

Юрий Кублановский: Найдем.

Михаил Дроздов: Ваша жена сейчас на конференции. Может, откроете нам, кому оно посвящено? (Смех в зале)

Юрий Кублановский: Это не открою и под пыткой… (Смех в зале)

Чтение стихотворений.

Михаил Дроздов: В 1970-80-е годы все-таки еще существовало понятие «русский Париж». И такие имена, как Александр Галич, тот же Виктор Некрасов, Владимир Максимов и многие другие, как бы сейчас сказали «звезды первой величины», они еще жили, существовали в этом городе. Есть ли «русский Париж» сегодня, как вы ощущаете? И остались ли еще люди, которых можно считать осколками того «русского Парижа»?

Юрий Кублановский: Да, я помню еще даже сына Столыпина. Он был тогда совсем старым, но приходил в храм на Рю-Дарю. Сейчас уже этого нет. Кстати, вот эти старые-старые русские особи, эти холеные (холеные не в смысле респектабельности, а в смысле породы), старики и старухи еще остались в Ницце, потому что там, возможно, лучше климат. Два года назад я был на пасхальной службе в Ницце и там увидел этих русских стариков, которых раньше можно было встретить и на Рю-Дарю в храме Александра Невского в начале 1980-х. А последний осколок «русского Парижа» – это Никита Алексеевич Струве. Больше каких-то заметных фигур нет.

Егор Переверзев: Юрий Михайлович, во-первых, спасибо вам за эстетичесткое удовольствие для тех, кто не имеет возможности общаться каждый день на хорошем русском языке. А вопрос будет такой. Из ваших слов я понял, что вы человек православный и имеющий отношение к православной русской культуре, духовной жизни. Но, вместе с тем, в православии одной из высших ценностей, как я это могу себе представить, является смирение. В ваших словах, в ваших стихах и вообще в вашей биографии я не почувствовал смирения. Как вы проживаете эти две ценности: бунт и смирение?

Юрий Кублановский: Наверное, поэты – плохие христиане. Ну, что тут скажешь? И я не первый такой плохой христианин, если мы вспомним и Пушкина, и Тютчева, и Блока… Конечно, есть какое-то внутреннее противоречие между поэтической авантюрностью и смирением православной молитвы, годового церковного круга и т.д. Я для себя так решил: не навреди. В отличие от современной поэзии, литературы и культуры, которая в значительной степени носит антиклерикальный характер и в России, и во всем мире, никогда в моей поэзии не встретишь ничего противохристианского или противоцерковного. Всегда, по большому счету, есть ориентиры именно на это. Это я считаю своим имманентным духовным долгом. А уж все остальное – это, конечно, дело и моей христианской совести, и моего духовника. Что тут скажешь? Если жить строго по церковным канонам… Я думаю, по ним не живет не только поэт, но и 99% людей других профессий. То, что вы назвали бунтом, конечно, это просто жизненная стихи. Стихия, которую в стихах и передаешь. Вы очень глубокий вопрос задали. Определенная двусмысленность всегда в этом есть. Не случайно многие люди, которые приходят в церковь уже в зрелом возрасте, моментально или очень быстро теряют всякий интерес к светской культуре. Неофиты подозревают культуру сразу во всех смертных грехах, перестают ею интересоваться, перестают читать. Они живут своей приходской жизнью и все остальное, культуру в особенности, держат на подозрении. Это явление я наблюдаю сам. У меня дочка — христианка, у которой 8 детей. У меня 8 внуков! У меня есть также сын, который, возможно, уйдет в монастырь… Это уже по жизни так получилось, что они лучшие православные христиане, чем я. Но они относятся все-таки ко мне и моей поэзии с уважением. Я знаю, что в этой среде, конечно, поэзия часто бывает на подозрении, как что-то от лукавого. И надо прямо сказать, что многие современные поэты дают для этого повод. И более чем… Богоборчество, вызов и возвращение билета Богу – это постоянные компоненты модернистского и постмодернистского искусства и всей современной идеологии. Потому-то современная культура и терпит фиаско и тонет, что она забыла Бога, оторвалась от Бога и сделалась богохульницей. Это большая трагедия всей нашей цивилизации.

Михаил Дроздов: А чувствуете ли вы религиозный ренессанс в России?

Юрий Кублановский: Я его острее ощущал при советсткой власти даже, чем теперь. Ренессанс – слишком высокое слово. Но обнадеживающие тенденции все-таки есть. Вот, я беру даже своих детей. Я же вижу их жизнь. Но, конечно, по сравнению с общей массой деградации и народного упадка порой кажется, что это все как слону дробинка, что это все действительно малое стадо. Очень незначительная часть молодежи сейчас имеет возможность сделать такой выбор, потому что она с тинейджерских времен уже оглушена современными соблазнами и нужно очень много сопутствующих обстоятельств, чтобы молодой человек сделал сейчас христианский выбор. Это очень непросто, я это понимаю. Не скажу, что в России есть для этого соответствующие условия, несмотря на, казалось бы, религиозную свободу, которую предоставили сейчас населению.

Слушатель: Извините, Юрий, такой к вам вопрос. Вы все-таки работник слова и, как мне кажется, можете наиболее честно и искренне ответить на вопрос о самоидентификации. Скажите, пожалуйста, как человек, который прожил столько лет в эмиграции, как человек с достаточно богатым жизненным опытом, в какой момент, за счет чего вы поняли свою принадлежность именно к русскому обществу, к русскому этносу? За счет религии, литературы, общества, менталитета?

Юрий Кублановский: Я думаю, за счет слова. Просто потому, что я пишу на русском.

Слушатель: То есть ваша профессия вам непосредственно в этом помогла?

Юрий Кублановский: В первую очередь моя профессия, очевидно, что это так. Моя профессия и моя настойчивая люовь к русской литературе и приверженность к ней. Понимаете, романы Достоевского были моими Евангелием и в 20, и в 30, и в 40 лет, и вся русская проблематика, русская философия… Я довольно рано узнал русских философов: Бердяева, Франка и других. Все это текло и течет по жилам. Отними от меня это, и от меня ничего не останется. Я весь только в русской проблематике по сути. И то, что происходит в мире, я всегда связываю только с ней. И все происходящее в мире мне интересно ровно настолько, насколько это отражается на России и на русском народе. Такое уж у меня устройство. Объясняю это, повторяю, своей профессией.

Слушатель: Вы много писали в эмиграции? Или все-таки тяжело было писать?

Юрий Кублановский: Все тяжелее и тяжелее, так что советская власть вовремя пала. Иначе можно было и заглохнуть, безусловно. Конечно, жизнь вдали от русского языка не способствует творчеству. Я начал подсыхать, но поскольку прошло только восемь лет, я вынырнул оттуда. Корпус стихов, написаный за границей, и сейчас достаточно дорог мне. Понимаете, лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии. Многое в русском языке и в русской проблематике открылось мне за счет того, что я был тогда удален от языка. Да и сейчас вот я не жалею, что эти три последние года я проработал и жил во Франции. Все становится только выпуклее. Или вот в 1990-е годы какой происходил разграб России, воровство! Я был поражен, насколько люди, с которыми мы вместе в 1970-е годы отстаивали против совесткой власти именно моральные ценности, как будто не видели всего этого. Завороженные антисоветской риторикой, они принимали всё безобразие Криминальной революции. И это близкие мне люди, мои товарищи! Может быть, именно за счет эмиграции я  смотрел на это все именно с той звезды, с которой надо смотреть на реальность, которая не дает глазам быть зашоренными. Так что, я думаю, что какой-то смысл, вообще в жизни и в путях, которыми она идет, очевидно, есть. Поэтому и эмиграцию, и все это я рассматриваю, как что-то промыслительное.

Слушатель: Как вам нравится в Китае и в Шанхае в частности? Что вы думаете вообще о развитии Китая за последние годы?

Юрий Кублановский: Когда в середине 1990-х годов я стал заведовать публицистикой в «Новом мире», я предложил только что вернувшемуся в Россию старшему сыну Александра Солженицына Ермолаю (он китаист) написать для «Нового мира» большую статью. И в 12-м номере «Нового мира» за 1996 год он опубликовал эту статью о Китае и начал ее с удивительно точной картины Шанхая. Я, кстати, сейчас в Шанхае ее нашел. Я редактировал тогда эту статью, потом, конечно, с годами что-то забылось, и только приехав в Шанхай, я подумал: «Где же я это читал? Где же? — А, так была же статья Ермолая Солженицына!». Ну, что тут можно сказать? Дисциплинарная идеология, добросовестная работа и потребление. Эти три вещи определяют Китай. Конечно, поражает урбанистическая мощь Шанхая и, очевидно, немереное богатство, раз сжигается столько электричества. Эйфелеву башню французы в 12 ночи гасят. Там электричество экономят, а здесь, я смотрю, коммунисты не скупятся. Шанхай выглядит так, как Елисейские поля, последние две недели декабря. Это терра инкогнито, которая в XXI веке о себе заявит. Безусловно, Китай будет иметь большую политическую силу, которая во многом определит физиономию середины XXI века. Так мне кажется.

Михаил Дроздов: Когда мы с Юрием Михайловичем встретились в Шанхае, он подарил мне два последних номера «Нового мира» за этот год (сентябрьский и октябрьский выпуски). Там опубликованы его дневники за 2008 год. Я успел за вчерашний день прочитать примерно половину. И с большим удовольствием и пользой для себя, надо сказать. Юрий Михайлович, расскажите об этих дневниках, о том какие у вас планы на их счет. В «Новом мире» опубликованы только ваши записки  2008 года, а ведь вы их ведете, насколько мне известно, гораздо больший период времени.

Юрий Кублановский: Эти мои дневники, «записи», как я их называю, отнюдь не были замыслены как проект, тем более, как долгосрочный проект. Это была именно внутренняя потребность, попытаться что-то зафиксировать. Тем более мне было 40 лет, я чувствовал, что память чуть-чуть начинает ухудшаться. Жалко было, что многие соображения, мысли и так далее просто вылетали в трубу, забывались. Как сейчас помню, в Мюнхене я сел на велосипед, поехал в ближайший супермаркет, купил большую объемную тетрадь и начал эти свои записи еще в эмиргации. Потом, когда я вернулся в Россию, я ведь вернулся в никуда. Первые три года я не имел угла, поэтому и не мог регулярно вести записи, да еще такого, так сказать, интимного характера, потому что они могли бы попасться на глаза тем, кому я бы не хотел их тогда показывать. Поэтому я вел их очень спорадически, допустим, раз в месяц и так далее. Только постепенно, когда жизнь моя вошла в определенную колею, становясь все старше и старше, я стал писать все регулярнее, чаще — через день, иногда и каждый день. И постепенно вся эта масса материала превратилась самым неожиданным для меня образом, поскольку я это не проектировал, в довольно широкую панораму послетоталитарной России 1990-2000-х годов. Когда тетрадь заканчивается, я ее запечатываю в конверт и отправляю на консервацию в РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства) с надписью, что запрещаю открывать этот конверт до 2020 года. Но перед тем, как отправить на консервацию очередную тетрадь, я вдруг подумал, а почему бы не попытаться напечатать дневники хотя бы за один год? Это, конечно, было непростое решение, потому что в этих дневниках очень высокий уровень интимности, и я знаю, что многих они могут задеть. Последнего я как раз боялся меньше, потому что давно уже не имею никаких отношений со столичной тусовкой. Тем не менее, я не думал даже, что и «Новый мир» пойдет на это, поскольку он сейчас находится в фарваторе общелиберального направления средней руки. Тем не менее, надо отдать должное главному редактору, который решился на эту публикацию. И вот они появились. Они появились, вызвав много разговоров. Я не жалею, что я их напечатал, но буду ли повторять этот опыт, пока не знаю, потому что все-таки это очень сильное сердечное самообнажение, а это вещь очень деликатная, непростая.

Михаил Дроздов: А вы и сейчас продолжаете вести эти записи?

Юрий Кублановский: Да, продолжаю, даже вот и в Шанхае.

Михаил Дроздов: Значит можно надеяться, что вы о нашем сегодняшнем вечере тоже что-то напишите? И, соответственно, после 2020 года мы прочитаем ваше мнение о русских шанхайцах? (Смех в зале)

Юрий Кублановский: Это я вам обещаю.

Егор Переверзев: Юрий Михайлович, я хотел бы вернуться к началу нашего разговора. Вы, говоря о книгах и о современности, высказали такую мысль, что экран может лишь воспроизводить информацию, быть проводником новостной информации, в то время, как художественная литература создана для книги. Эта мысль напомнила мне лекцию Умберто Эко в Московском государственном университете. Лекция называлась «От интернета к Гуттенбергу». И Умберто Эко говорил как раз о том, что, возможно, интернет является тем самым средством, которое позволит нам перейти от состояния глобальной деревни, толпы перед экраном телевизора к состоянию, подобному тому, которое возникает у человека, общающегося с книгой, то есть к состоянию полемики, к состоянию спора, в котором человек может взрослеть, изменяться и не превращаться в нечто среднестатистическое. Так вот, скажите, пожалуйста, как вы считаете, на сегодняшний день интернет может ли служить проводником и средством возвращения к книге, либо он все-таки является неким наследием и сопутствующим элементом телевидения и уводит нас от книги?

Юрий Кублановский: Конечно, уводит. Умберто Эко сам принадлежит к постмодернистской литературе. Он человек игрового сознания. Он интеллектуал, но очень связанный с коммерческим успехом. Он рассчитывает свои произведения. Конечно, они выше, скажем, чем произведения Акунина, но все-таки это не первичная литература, а игровая. Такая литература может уживаться с интернетом. Стихи Пушкина, Блока, проза Достоевского с интернетом уживаться никак не могут. Это мое глубокое убеждение. Я не думаю, что я говорю сейчас, как ретроград. Я об этом много размышлял, это мое выношенное. Я считаю утопией, что человек пересядет от телевизора к компьютеру и будет читать серьезную литературу на экране. Это еще один соблазн, а никак не возвращение к культуре. Вот такое мое личное мнение.

Егор Переверзев: Значит ли это, что мы теряем книгу?

Председатель РКШ М.Дроздов и Ю. Кублановский

Юрий Кублановский:

Боюсь, что да. К середине века мы можем потерять на 2/3 книгу вообще как таковую. И читателя книг… Я был недавно на Сахалине, выступал на филологическом факультете у филологов и не на первом курсе, а на третьем. В зале сидело человек шестьдесят. Трудно себе представить, ни один из них даже не слышал о журнале «Новый мир»! Мою фамилию знал только декан филфака, а ведь я печатаюсь достаточно широко. Так если сейчас на филфаке такая дичь, чего ждать в дальнейшем? Потеряем книгу, потеряем читателя. Все-таки музыка вливается в уши, картину видишь глазами, поэтому, хотя музыки современной хорошей нет и художников хороших современных тоже нет, но, допустим, когда проходит ретроспектива какого-то мастера в том же Париже, как вот сейчас идет там выставка Клода Моне, люди по пять часов стоят в очереди, чтобы попасть туда. Как у нас при Советской власти на «Мону Лизу». Концертные залы забиты. То есть потребность у людей видеть и слышать «настоящее», велика, особенно когда это «настоящее» визуальное или слуховое. А чтение требует особого усилия. От чтения, как я вижу, легче отвыкнуть, чем от визуальных источников искусства. Литература требует усилия, а поэзия тем более. Оказывается, потерять навык чтения легко, а потом уже и не обретешь. Кто не прочитал Достоевского до 30 лет, тот уже не прочитает. К Богу можно обратиться в зрелом возрасте, а к литературе обратиться еще труднее… Гораздо…

Слушатель: Еще один вопрос. Есть ли у Вас какие-либо любимые прозаики или поэты западные и русские? И как Вы относитесь к западной литературе?

Юрий Кублановский:  Я люблю ее во всем объеме… Что-нибудь от Томаса Манна или Джойса. Что особенно излюбленно? Я очень люблю Марселя Пруста. Поэтов… Я все-таки не настолько хорошо знаю языки, чтобы постигать поэзию на иностранных языках.

Слушатель: Но вы говорите на французском, очевидно?

Юрий Кублановский: На бытовом. Понимаете, читать Бодлера или Верлена так, как Пушкина или Мандельштама, чтобы улавливать нюансы, какие-то фонетические сюрпризы… Я не способен на это. А из наших поэтов ХХ века постоянно читаю Осипа Мандельштама, из старых – Пушкина, Лермонтова, Тютчева, в основном. Но все-время какой-нибудь поэт является моим спутником. Я не засну, не прочитав несколько стихотворений.

Слушатель: Каждый момент Вашей жизни ассоциируется, сопоставляется с определенным писателем?

Юрий Кублановский: Конечно, конечно.

Слушатель:  А кроме Мандельштама? Какую поэзию вы еще любите?

Юрий Кублановский: Всех люблю. И Пастернака, и Цветаеву, конечно, и Михаила Кузмина высоко ценю. Бродский… Мы были лично хорошо знакомы, и я к его поэзии тоже постоянно обращаюсь, хотя я все-таки люблю его не так, как русских классиков. В нем был уже некий элемент, так же как и в Набокове, отчуждения от русской традиции. Хотя сам Бродский говорил, что Набокова терпеть не может. Но, может быть, он его не мог терпеть именно потому, что видел сходство в чем-то и от этого сходства открещивался. Тем не менее, это очень большая, серьезная поэзия. Если я бываю в Венеции, обычно раз в 2-3 года, то обязательно заезжаю к нему на могилу. И вспоминаю и наше общение, и все остальное… Всего несколько было в моей жизни людей, общаясь с которыми я чувствовал, что нахожусь в присутствии гения, человека выше себя по данному ему Господом Богом. Я имею в виду свое общение с Солженицыным, Бродским, с недавно скончавшейся петербургской поэтессой Еленой Шварц – поэтом с огромным воображением. Немного было таких людей, но я их встречал. И Бродский, конечно, остался моим спутником, что и говорить.

Егор Переверзев: Прошу прощения у аудитории, я хотел бы задать достаточно узконаправленный специфический вопрос и все-таки затронуть тему постмодернизма, о котором вскользь уже говорилось в ходе нашего сегодняшнего вечера. Мой вопрос о метафоре. Вы знаете, у меня был вчера интересный разговор, в ходе которого я пришел к мысли о том, что поэтическая метафора имеет огромную силу и влияние на аудиторию. В какой-то момент, слушая поэта, внимая стихам, вдруг возникает ощущение, что ты все понял. Ощущение некоего такого понимания, которое уже граничит с действием, потенциально содержит действие. Настоящая сила поэзии и сила прозы — в этом. И в этот момент ты попадаешь под власть художественного слова. Имеет ли поэт право погружать человека, его сознание в пространство этой метафоры, откуда очень трудно вырваться, и которое неминуемо ведет к каким-то действиям, не всегда для этого человека благостно заканчивающимся?

Юрий Кублановский: Вы льстите поэзии, считая, что она имеет столь сильное влияние на человека. Я думаю, дай Бог, если бы так было на самом деле. Сейчас все-таки: прочитал, сплюнул, захлопнул и забыл, чаще всего бывает именно так. Да и основной поток современных стихов является стихами, отнюдь не рассчитанными на вживание в них. Не знаю даже, для чего они пишутся. Это явление уже превращается в какой-то огромный синдикат, со своими большими покровителями, большими олигархическими деньгами. Эти люди создают свои журналы, собирают симпозиумы. В этом состоит целая идеология: секуляризировать до конца русскую литературу, превратить ее в игру, сделать ее имморальной, сбросить учительство, как говорят, с корабля современности. Но всё это – пустое. А когда настоящая поэзия захватывает читателя, она может научить его только добру, закалить характер, с ней становится не страшно жить, она может только обогатить человека, и дать ему еще одно духовное измерение. Так что бояться тут нечего. Открывай томик Тютчева, погружайся в него и не ошибешься.

или Маленький человек по пути в Царство Советское.

Часть вторая.

1944 год.

Начался период, когда я жил то с бабушкой, то с матерью и Юрием Николаевичем. Поначалу мы поселились в комнате на верхнем этаже трехэтажного дома, где, на мое  несчастье,  туалет  был  внизу,  а  лампочка  на лестнице не горела. Для меня было мучением ходить впотьмах. Однажды мать с мужем уехали на вечеринку и оставили меня одного. Я сделал уроки, поужинал и лег спать. Вскоре мне захотелось по маленькому в туалет. Открыв дверь я увидел устрашающую темноту, преодолеть которую у меня просто не хватало смелости. Я вернулся в постель, и долго корчился, пока стало совсем невмоготу. Говорят, что голь на выдумки горазда: на столе стояла большая чашка недопитого матерью чая. Зная, что она терпеть не может холодный чай и обязательно его выльет в раковину, я использовал чашку вместо ночного горшка. Господи, какое же это было облегчение — я моментально заснул сном праведника. Разбужен я был весьма резко часа в три ночи какими-то воплями и фырканьем. Горел свет, в середине комнаты стоял Юрий Николаевич и с ужасом рассматривал содержимое злополучной чашки. Не трудно догадаться, что произошло: вернувшись поздно домой, Юрий Николаевич решил допить холодный чай. Его не смутило то, что чашка была полна, и он отхлебнул хороший глоток. По моему он мне не простил этого до конца жизни.

Наши отношения с Юрием Николаевичем, складывались трудно. Я был очень своенравным мальчиком, а при его аккуратности и педантизме это приводило к конфликтам, при которых мать вставала на мою защиту горой. Как-то я без спросу одел его любимый галстук и пошел гулять. Вернулся, а дома скандал:  Ю.Н. и мать должны были идти в гости, но без своего любимого галстука Ю.Н. не захотел идти и демонстративно остался дома.

В общем, я стал курсировать между матерью и бабушкой — месяц тут, месяц там. В школе дела шли ни шатко ни валко. Мы с удовольствием издевались над своими преподавателями: то галоши прибьем гвоздями к полу, то хлопушку засунем под стул, и она выстреливает посреди урока. Больше всего доставалось преподавателю французского языка отцу Газолло. Он был итальянцем, высоким, чем-то похожим на образ Дон Кихота –  такой же нескладный и с длинной козлиной бородой. Конечно за это и за созвучность его имени мы   прозвали его козлом. При всем при том он был добрейшая душа и смотрел на все наши шалости сквозь пальцы. У него была привычка влетать в класс сразу после звонка и плюхаться с ходу в кожаное кресло. Однажды кто-то принес в класс автомобильный клаксон и мы решили «почудить» по крупному. Несколько человек не поленились для этого дела остаться после уроков. Мы отодрали кожаную обивку сидения, засунули клаксон в пружины и опять закрепили кожу. На следующее утро первый урок был французский. По своему обыкновению отец Газолло плюхнулся в свое кресло и раздался непотребный звук. Преподаватель вскочил, и звук повторился в другой тональности. В результате весь класс исключили из школы на три дня к нашей всеобщей радости. Родители ворчали, но сделать ничего не могли, так как по нашим рассказам плохим мальчиком был кто-то другой.

Бывали в школе и ЧП. Один из старшеклассников (здоровый такой бугай), получив пощечину от монаха-преподавателя, ответил оплеухой, от которой тот отлетел в угол. В школе началась буза, и был кинут клич «бей монахов». Прямо как в фильме «Республика ШКИД». Преподаватели попрятались кто куда, а мы от радости бросались чернильницами, от чего на стенах образовались темные подтеки, рвали тетради и классные журналы. Ну, прямо революция! Десять дней школа была закрыта. Потом было родительское собрание и нашим папам и мамам пришлось оплатить счета по ремонту школьного здания. А парня этого, конечно, исключили.

Вскоре я заработал свой первый «фингал», причем на политической почве. Некий Пастухов был ярым антисоветчиком, вернее сказать, таким его дома воспи­тали. Ну, вот с ним я слово за слово и сцепился. Он заявляет, что Сталин сволочь и диктатор. Я ему что-то оскорбительное в ответ. Он мне по уху, я ему в ответ в нос, он мне в глаз и мы вместе покатились по асфальту. Он был здоровым парнем и оседлал меня. Я же снизу молотил его и орал «Еще будешь?». Пришел я домой с великолепным синяком под глазом. Мать всплеснула руками, а Юрий Николаевич покатился со смеху, а когда узнал за что я заработал фонарь то и вовсе развеселился.

Еще будучи в английском колледже я вступил в бойскауты. Сколько нелепостей было сказано и написано нашей пропагандой о зарубежных скаутских организациях. Их клеймили как пособников империализма, обвиняли в развитии индивидуализма и т.д. и т.п. И то и другое чушь и надо сказать, что хуже нашей пионерской организации трудно что-либо придумать: вот где воспитывались тупость и лицемерие.

Я был заместителем начальника патруля «тюленей» в девятой независимой скаутской группе. Мы встречались регулярно в городе или на природе, учились вязать различные морские узлы, оказывать медицинскую помощь, ставить палатку, разжигать костер из мокрых дров, овладевать сигнализацией флажками и овладевали другими навыками. В нас воспитывалось чувство долга и стремление помочь ближнему. Форма скаутов очень красивая: шорты и рубашка с погончиками цвета хаки, многоцветный галстук, обозначающий скаутскую группу (дружину), перевязанный шнурком, цветные ленточки на левом погоне, обозначающие патруль (отряд). Фетровая шляпа с широкими полями и тремя углублениями по верху (как у американских шерифов). Ну, и обязательный атрибут скаута –  палка.

Были, конечно, и белоэмигрантские скаутские организации — они называли себя «разведчиками». Был и печально известный «гитлерюнг». После Сталинграда и успешного наступления Красной Армии и те и другие перестали маршировать по городу. Интересно отметить, что в Шанхае встречались моряки советского и немецкого торговых флотов. Обычно местные руководители старались разводить их по разным точкам, но как-то раз я был свидетелем крупной драки в ресторане Конкордия, что недалеко от нашего дома. Там гуляли наши моряки в компании местных русских, когда в ресторан ввалилась группа поддатых немцев. Что там конкретно произошло я не знаю — я просто видел как наши моряки выкидывали немцев через витражи второго этажа.

В этом году мать с Юрием Николаевичем переехали жить на территорию английского консульства. Дело в том, что во время войны Швейцария представляла интересы Великобритании в Китае. Будучи швейцарским гражданином Ю.Н. получил возможность пользоваться бесплатно жилыми помещениями консульства при условии поддержания их в нормальном состоянии. Мать к тому времени держала собаку — золотистый (американский) кокер-спаниель по имени Джой (радость). Эта сучка была на удивление ласковой и нервной. Каждое утро, когда сторож делал обход территории, она выбегала ему навстречу и мочилась  на его сапоги. Сторож настолько смирился с этой собачей привычкой, что молча подставлял ногу и ждал пока Джойка сделает свои дела.

Начались бомбежки Шанхая американской авиацией. Жилые районы города не страдали, так как Б-29 сбрасывали свои бомбы на промышленные и военные объекты и железную дорогу. Японцы установили зенитные орудия на всех высотных зданиях, но проку было мало, потому что американские самолеты летали выше их досягаемости. Тем не менее, они палили почем зря, и осколки сыпались на наши головы. В одно из воскресений осенью 1944 года мы с Ю.Н. отправились на велосипедах в промышленный район Хонгкью где накануне падали бомбы. Было любопытно посмотреть на результаты бомбежки. Не успели мы въехать в район, как над нами появились серебристые сигары американских Б-29. Японская противоздушная оборона, как всегда, проморгала начало налета и мы оказались в самом пекле. Никогда более я не крутил педали велосипеда с такой скоростью. Юрий Николаевич тоже показал рекордный результат. Едва мы влетели в ворота резиденции консульства, как взрывная волна опрокинула нас обоих. Было и смешно и страшно одновременно.

1945 год.

Пошел последний год войны. Мы узнавали о победах наших войск не только по радио и из советских газет и журналов. Каждую неделю в советском клубе показывали военную кинохронику. Мы туда ходили регулярно. Иногда в первых рядах сидели японские офицеры, сцепив руками эфесы своих самурайских мечей. Сидели они весь сеанс с каменными лицами и только когда на экране полыхали залпы «катюш» они громко со свистом втягивали воздух.

Победы союзных армий на всех фронтах не могли не сказаться на поведении японцев. Понимая, что дело идет к концу, они перестали зверствовать и, даже в концлагерях для американцев и англичан, режим был значительно смягчен.

Начался «отстрел» китайцев, которые сотрудничали с японцами. Занимались этим коммунисты и другие антияпонские группировки. Как-то под вечер у нашего дома раздались громкие хлопки. Бабушка моментально схватила меня в охапку и в дом. Через некоторое время собралась толпа и я, конечно, там. Смотрю, на земле лежит китаец в европейской одежде, а из головы течет кровь. Так, я впервые увидел смерть вблизи. Было совсем не страшно — просто любопытно.

Во время бомбежек я забирался на предпоследний этаж высотного жилого дома (Gascogne Apartments), прямо под зенитное орудие японцев. Было интересно смотреть как американские штурмовики громят поезда в районе товарной станции. Здесь тоже была смерть и тоже любопытство. Наверное, незнание порождает бесстрашие. Подтверждение этому я получал и в дальнейшей жизни, когда только незнание спасало меня от ужасов страха.

Чем ближе конец войны, тем смелее выступали анти­японские силы. Во время войны не хватало наличных денег и в ходу были почтовые марки. Выпуск новых банкнот в 1945 году ознаменовался политическим скандалом: в орнаменте банкнот были вплетены английские буквы «USAC», что расшифровывалось как «United States army coming», т. е. «американская армия придет».

Занятия в колледже Святого Михаила шли своим чередом. Я принимал участие в художественной самодея­тельности и читал басни со сцены. Зрелище, вероятно, было уморительное: стоит мальчонка (я всегда был маленького роста) и каждую минуту дергает головой……..

С курением у меня были сложные отношения. Мать начала курить в 19 лет и смолила с утра до вечера. Это меня ужасно раздражало (не знаю почему) и я пытался ее отучить от этой привычки. Во время войны было трудно с сигаретами (а мать всегда курила американские «Кемел») и она покупала табак и сама крутила сигареты. Один раз я подсыпал в табак целую кучу спичечных головок и сигареты стали взрываться. Задницу мне отполировали за это. У одного моего соученика отец был врач и через него я получил флакон розовой жидкости. Мне было сказано, что надо вливать матери в чай по столовой ложке и это отобьет у ней охоту курить. Я так и сделал. Несколько дней я незаметно подливал лекарство в чай матери. При попытках закурить у неё начиналась тошнота и она сначала ничего не понимала. Вскоре у неё закралось подозрение, а после того как мать нашла флакон с лекарством дома был скандал. Так она и курила почти до самой смерти.

9 мая 1945 года мы услышали весть о капитуляции фашистской Германии. Не стоит описывать ту радость, которую мы все испытывали. Многие собрались в Советском клубе и на радостях надрались. Моряков с теплохода «Смольный», которые регулярно курсировал между Владивостоком и Шанхаем, напоили так, что всю команду везли на теплоход в машинах навалом. Все жили ожиданием конца той войны, которая могла изменить и нашу жизнь.

Когда Советский Союз объявил войну Японии, все, в том числе и сами японцы, поняли, что это начало конца. До нас доходили слухи об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, но представить себе весь ужас свершившегося никто не мог. 14 августа пришло сообщение о капитуляции Японии и уже накануне, в японской жандармерии, рубили насмерть служебных собак. В этот день раскрылись ворота концлагерей и иностранцы рассыпались по ресторанам и барам отмечать окончание войны. Японских солдат, которые охраняли Советский клуб после того, как СССР объявил войну Японии, просто втащили в клуб и напоили водкой.

Последние два года войны Юрий Николаевич работал в штате швейцарского Красного Креста и помогал распре­делять продукты питания в концлагерях. Конечно, кое-что перепадало и семье: яблочное варенье в бочках, в которых уже заводились черви, патока, арахисовое масло. Я смешивал арахисовое масло с патокой и намазывал на хлеб. Так вкусно было, хотя зубы вязли в этой клейкой массе.

В начале сентября, после официального подписания условий капитуляции Японией, в Шанхае приземлился первый американский самолет. Бомбардировщик совершил посадку на Ханджоуском шоссе, так как все аэродромы были разбомблены. Среди встречавших американцев был и Ю.Н. В тот день он принес домой несколько американских военных рационов. Они были упакованы в картонные коробки (размером чуть меньше обувной) и залиты воском. Впервые я попробовал, так называемое, тропи­ческое масло (которое не плавится), консервированную ветчину, растворимый кофе и различные соки в порошках.

Через некоторое время на шанхайский рейд встали корабли седьмого флота США. Что тут началось! Город как будто сошел с ума. Бары и бордели вырастали как грибы после дождя. Американская матросня с пачками долларов носились на джипах по городу в поисках развлечений. Они останавливали мальчишек и предлагали им доллары, если те отведут их к «девочкам». При желании эти мальчишки получали возможность «отведать» тех же девочек. Мой приятель Дима Лунев рассказывал, как он несколько раз сопровождал американцев и в свои 14 лет успел несколько раз потерять невинность. Он и меня приглашал по-приятельски принять участие в таких походах, но я как-то стеснялся всего этого.

Вообще, я был ужасно стеснительным, даже со своими друзьями. Когда мне было лет десять, в соседнюю квартиру (через стенку) переехала семья Нурмухамедовых. Их единственный сын, Северьян (Сева, как я его звал) был одного возраста со мной и мы, естественно, подружились. Вместе лазали по заборам, вместе совершали ночные набеги на огороды китайцев, прихватив с собой хлеба и соли, где с упоением поедали немытые лук и чеснок. Вскоре мы оба заразились глистами, что неудивительно, т.к. китайцы поливают огороды фекальными массами. Нам страшно нравилось забиваться в какие-нибудь щели или ящики и сидеть там часами, перешептываясь. Мы как бы прятались в свой маленький мир и чувствовали себя защищенными. Там же мы устраивали «концерты», играя на расческах с бумагой. Нас страшно удивляло, что взрослые, ну никак, не хотели оценить наши музыкальные способности…

1946 год.

Этот год ознаменовался событием: я познакомился со своим отцом. Произошло это как-то буднично и в самом, казалось бы, неподходящем месте. Мы с Ю.Н. и матерью были на городском ипподроме и смотрели собачьи скачки. К нам подошел какой-то мужчина и заговорил с матерью. Когда он ушел я поинтересовался кто это был и мать, буднично так, сказала, что это был мой отец. Затем она меня спросила: хотел бы я с ним познако­миться? Я ответил согласием.

Я вспоминаю, что вскоре после того как мать стала часто видеться с Ю.Н., мы как-то гуляли и я, вдруг, заявил Юрию Николаевичу: «Я бы хотел, чтобы вы были моим папой». Вот не могу вспомнить в связи с чем это было сказано. Ю.Н. был страшно смущен, и они долго смеялись. Вероятно, мои слова обсуждались и, не исключено, что сыграли свою роль в их сближении.

Очевидно, мать договорилась с отцом, потому что он вскоре приехал ко мне, когда я был у бабушки. Он был очень растроган, повел меня в кафе, где представлял знакомым в качестве старшего сына. Помню, мы зашли в обувной магазин, где отец купил мне пару туфель. Одевая их на мои ноги, он целовал мои коленки.

Вскоре я познакомился с женой отца (Ниной Павловной) и своим младшим братом по отцу Алексеем и стал бывать у них дома. Нина Павловна была зубным врачом по специальности, но предпочитала сидеть дома и часто страдала мигренью. Квартира была довольно запущена и отец, прибегая с работы в перерыв, занимался стиркой и готовкой. В то время он работал главным инженером в Палас Отеле — крупнейшей гостиницы в Шанхае. Он как-то взял меня с собой и показал личные апартаменты миллионера Сассуна, который владел огромным количеством недвижимости по всему миру. Все комнаты были устелены персидскими коврами, а выложенная черным мрамором ванная была размером больше чем наша столовая. Я впервые увидел роскошь, а ведь это было «дежурное» жилье, так как владелец появлялся очень редко.

Мои отношения с семьей отца сложились неплохие: я бывал у них, ходил в кино с Ниной Павловной, играл с Алешкой, который был на 10 лет младше меня. Отец выделял через мать какие-то деньги на мои нужды, но это были небольшие суммы, так как он обеспечивал не только свою семью, но и своих родителей. Надо сказать, что дед Николай Алексеевич перестал работать в 45 лет и потребовал, чтобы сын (мой отец) его содержал. Таким образом, у моего отца хватало забот.

Английское консульство опять заработало и мать с Ю.Н. переехали в старый двухэтажный дом на окраине. Мы жили в одной комнате на втором этаже, а на первом жила пожилая женщина  с дочерью (разведенной) и внучкой Пусей.  Там  удобства были только на улице и по одной комнатке на каждом этаже использовали под туалет (ведра) и ванную (таз).   Случались и ЧП бытового характера. Как-то я разжигал примус на кухне, чтобы вскипятить чай. Для розжига мы пользовались спиртом (не дай Бог, какой-нибудь алкаш прочтет эти строки — убьет за порчу продукта). Я не успел подкачать примус, а спирт уже погас. Взяв трехлитровую бутыль со спиртом, я стал подливать и, конечно, вся бутыль полыхнула. Со страха я  ее  бросил  в  раковину, где  она  благополучно раскололась, и пламя охватило шторы. Надо отдать мне должное: я не убежал, а схватив полотенце быстро сбил пламя и, открыв кран, водой смыл спирт в канализацию. Шторы я связал так, что обгоревшие края не были видны. Я долго об этом ни кому не рассказывал. А ведь могли все сгореть, так как дом был деревянный.

Проживание в одной комнате создавало определенные трудности. Когда, вечером, все укладывались спать, то начинались мои мучения. Я всегда долго вертелся, прежде чем заснуть, и мать и Ю.Н. шикали на меня и покрикивали, чтобы я не крутился на раскладушке и быстрее засыпал. Ю.Н. в то время работал на алюминиевом заводе и вставал очень рано — часов в полшестого или в шесть, чтобы успеть на работу. Он очень тщательно брился и одевался, долго ходил по комнате. У нас был будильник с противным и резким звонком. Мало того, что все это мне мешало спать, так Ю.Н. перед уходом будил меня в школу самым садистским способом. Гнусавым голосом он выводил бесконечное: «Вставани-и-и-е! Вставани-и-и-е!» пока я, озверев, не соскакивал с кровати. Он довольно хихикал и уезжал, а я спросонья бродил по комнате и натыкался на мебель. Однажды я решил ему «отомстить» и, после того как он завел будильник, незаметно переставил его на четыре часа утра. Будильник прозвенел, и я краем уха слышал, как Ю.Н. выполняет все свои процедуры. Затем я услышал, как он чертыхнулся (увидел время). Минуты две стояла тишина и я, довольный, начал проваливаться в сладкий утренний сон. Очевидно, Ю.Н. смекнул чьих рук было дело и стал меня будить. Я брыкался и не хотел вставать. Тогда он схватил меня в охапку и вылил стакан холодной воды на голову. От моих воплей проснулся весь дом. Дальше было еще интереснее. Ю.Н. заставил меня сесть за уроки следующего дня, и стоял над моей душой пока не пришло время ему ехать на работу. Воистину: за что боролся, на то и напоролся!

Вскоре Ю.Н. с матерью перебрались жить на территорию пустующего загородного поместья по Ханчоускому шоссе. Там стояло несколько коттеджей и владелец предоставил один из них Ю.Н. при условии, что он будет присматривать за поместьем. Я опять курсировал между матерью и бабушкой. Всю неделю, когда надо было ходить в школу, я был у бабушки, а на выходные ехал за город к матери. К тому времени у Ю.Н. появился мотоцикл английской марки «Royal Enfield». Это была военная машина с двухтактным двигателем, и ее можно было разобрать одной отверткой и ключом. Я любил ездить с Ю.Н. на заднем сидении и однажды получился конфуз. Мы ехали за город с рынка, и у меня между ног стоял мешок с провизией. Надо сказать, что время было тревожное, обострились отношения между гоминдановцами и коммунистами и на многих перекрестках и на всех выездах из города были полицейские заставы. Европейцев пропускали без досмотра. Дороги обычно перекрывали «рогатками» (деревянные крестовины с колючей проволокой) и оставляли узкий проход для пешеходов. Вот в этот проход Ю.Н. и направил мотоцикл, а так как я сидел раскорячив ноги, то они зацепились за края рогатки и я грохнулся на землю, а Ю.Н., не заметив пропажи, помчался дальше. Минуты через три он вернулся и с удивлением спрашивает меня (а я все сижу на асфальте): «Куда это ты делся?».

Второй конфуз (и очень пахучий) произошел когда я вечером на велосипеде подъезжал к поместью через поле, решив сократить дорогу. Я не заметил что по всему полю были разбросаны ямы с жидким фекальным навозом для удобрения. Сверху они подсыхали и образовывали коричневую пленку, которая сливалась по цвету с глиной. Вот в такую яму я и угодил со своим велосипедом. Вляпался по самый пояс. Бросив велосипед, я побежал домой. Увидев меня, а главное «учуяв», мать схватилась за рот руками, а Юрий Николаевич взял меня за шкирку и, затолкав в ванную, стал поливать из шланга. Они долго ржали и выразительно прикрывали нос, когда я появлялся в комнате. От меня действительно воняло настоянным говном и никакая ванна и одеколон не могли перешибить этот дух.

К моему удивлению к нам за город стал приезжать отец и принимать участие в вечеринках, которые мать иногда устраивала. В тот год лето мы провели на берегу Тихого Океана в маленькой деревеньке Чапу. Неподалеку находилась территория какого-то центра отдыха, окруженная высоким забором. Движимый любопытством, я оттянул одну из досок в заборе и заглянул внутрь. Каково же было мое удивление, когда я увидел, там среди других, несколько монахов из нашей школы в плавках и рядом с ними молодых девиц, тоже не очень одетых. Для меня, верующего, это было потрясением. Ведь я регулярно ходил в церковь с бабушкой, исповедовался и причащался. Надо сказать, что у меня уже были сомнения насчет честности наших духовных пастырей. Еще в бытность интерната мать отметила мой день рождения тем, что привезла к ужину несколько тортов. Они были выставлены на столы для угощения моего класса. Я видел, что после ужина осталось более половины тортов и обрадовался, что назавтра мы опять сможем побаловаться сладким. Каково же было мое удивление и возмущение, когда на следующий день, на мой наивный вопрос: «А где торты?» мне ответили, что мы же их съели накануне.

Мои скаутские дела продвигались успешнее, чем школьные. Во-первых, я получил медаль за участие в скаутском движении в условиях японской оккупации. Она была выполнена из серебра в форме щита. В верхней части были звезды по количеству лет, проведенных в скаутском движении во время войны. Я получил медаль с тремя звездами, в то время как я был в скаутах всего два военных года. С присущей молодости (только ли молодости ?) бескомпромиссностью я стал требовать, чтобы мне заменили медаль. Никакие уговоры старших на меня не действовали. Очевидно, в их глазах я выглядел полным идиотом. В итоге я своего добился и заслуженную медаль мне вручали безо всякой торжественности. Вероятно, я сохранил этот «идиотизм» ибо очень часто в жизни поступал из принципа, хотя это было и невыгодно и вызывало недоумение, а то и насмешки окружающих.

Мои школьные дела, особенно математика, требовали срочных мер. Мне опять взяли репетитора — господина Бегамана, который преподавал в нашем же колледже. Он был наполовину филиппинец, наполовину китаец и страшно бедствовал, едва зарабатывая на пропитание своей большой семьи. По созвучию фамилии его дразнили «beggarman» (бегарман), т.е. попрошайка, нищий. Такие частные уроки, как со мной, помогали ему держаться на плаву. Мне он преподавал алгебру. Прилежание у меня было никудышнее и мы больше трепались чем занимались делом. Нередко он оставался у нас на ужин, и надо было видеть с каким аппетитом он  ел.

С Бегаманом у меня связано чувство огромной вины. По молодой дурости, наслушавшись разговоров старших ребят и не очень вникая в суть сказанного, я как-то встретил его словами: «Привет полукровка!». Когда я увидел его лицо, я жалобно заблеял какие-то извинения, поняв, что кровно оскорбил человека. Он молча повернулся и ушел. Больше мы не занимались алгеброй. До сих пор воспоминания об этом инциденте жгут мои щеки. Мне также не хочется вспоминать, что я когда-то называл китайцев «фазанами» и «ходями». Национализм, как и интернационализм не являются врожденными свойствами — они воспитываются семьей, школой, улицей, иногда через собственный горький опыт — кому как повезет. Прошли годы прежде чем я дошел до понимания того, что за слова «жид», «москаль», «хохол», » черножопый» и тому подобное надо бить по морде. И еще я понял, что нельзя ни ненавидеть ни любить за национальность.

Оркестр Олега Лундстрема

Мать и Ю.Н. часто проводила вечера в ССК (Советский спортивный клуб). Кстати его проектировал и строил мой отец. Там был ресторан и, вечерами, танцы под оркестр Олега Лундстрема (впоследствии руково­дителем оркестра стал его брат Игорь). Я тоже любил там бывать и пользовался кредитом (мать расплачивалась в конце каждого месяца). В буфете я пристрастился к клубнике со взбитыми сливками, да так, что через месяц мать закрыла мне кредит. Вообще я получал деньги на карманные расходы. Ю.Н. решил приучить меня к финансовой  дисциплине  и  каждую  неделю  я  получал определенную сумму юаней, которые я мог расходовать по своему усмотрению. Обычно этого хватало на два посещения кино, или на покупку сладкой кукурузы, мороженного и бутылки кока-колы. Я мог попросить «аванс», но уже на следующую неделю я получал «фигу».

При ССК был, так называемый, Юнотдел, эдакий не официальный гибрид пионерской и комсомольской органи­зации. Я вышел из скаутов, подав об этом заявление, и вступил в Юнотдел, где проводилась определенная воспитательная работа с ребятами школьного возраста. Руководил нами некий Гантимуров, молодой человек лет 25, тоже из эмигрантов. Мы проводили собрания, обсуждали возможность поездки в СССР, читали Советские газеты, смотрели Советские фильмы. Надо сказать, что семена падали на благодатную почву. Самое ужасное, что когда в 1968 году я гостил у матери в городе Брисбене в Австралии, я узнал, что там же живёт и Гантимуров. Увидев моё лицо при этом известии, мать сказала Юрию Николаевичу: «Не говори Алику адрес Гантимурова . Он же пойдет и убьёт его». Вот вам пример козла, который водит овец на убой!

В 1946 году Президиум Верховного Совета СССР принял постановление о возвращении советского гражданства русским эмигрантам. Бабушка и мать оформили советские паспорта, и таким образом и я стал советским гражданином.

В ноябре этого года открылась школа для граждан СССР в Шанхае, и я уговорил мать перевести меня туда из колледжа. Хотя мне оставалось полгода до окончания колледжа, в советскую школу я поступил в четвертый класс, так как не изучал ни русского языка, ни русской истории, ни других предметов на русском языке. Нашей учительницей была Нина Михайловна, кажется жена сотрудника Советского консульства. Школа размещалась в небольшом двухэтажном здании с небольшим тенистым двориком. На фронтоне висел Советский флаг, и была надпись «Школа граждан СССР в Шанхае». Контингент был очень пестрым, как по национальному, так и по возрастному составу. Почти все были переростки, по причине слабого знания русского языка. Нас было в классе человек 20. Помню Мери Бейм и Володю Галабарду — они впоследствии уехали в Израиль. Подружился я с Олегом Дыбой и Димой Луневым. С последним судьба меня связала близкими узами. Он часто бывал у нас дома и мать его очень жалела.

Советская школа предусматривала совместное обуче­ние мальчиков и девочек, что и предопределило дальнейшие события: я немедленно влюбился в Нину Борисенко, очень миловидную девочку моего возраста из параллельного класса, с длинной косой и густыми ресницами. О том, что Нина была красива, говорит тот факт, что в начале пятидесятых годов она завоевала звание Мисс Австралия на конкурсе красоты в Сиднее. Потребовалось несколько недель, прежде чем я решился подойти к ней и заговорить. Очевидно, я пользовался взаимностью, так как вскоре я был приглашен домой (она жила с мамой). Мы стали встречаться и вне школы, ходили в кино, в кафе. В гостях у нее дома я делал безуспешные попытки поцеловать Нину, причем обязательно старался выключить свет, что, по моему разумению, должно было создать интимную обстановку. Но Нина держалась и кроме поглаживания руки ничего не позволяла. Можно себе представить в каком состоянии я уходил от нее.

За Нининой матерью ухаживал капитан американского танкера и однажды, при заходе в Шанхай, он пригласил нас всех погостить у него на корабле. Моя мать была в курсе дела и уже была знакома с Ниной и ее матерью. В общем, мы поехали на целых два дня.

Нетрудно догадаться, что все это время я старался остаться наедине с Ниной, причем вел себя (как мне казалось) согласно канонам американского кино. Вечером, сидя с Ниной на верхней палубе, я заливался как соловей о своей любви к ней и старался доказать, что кроме неё у меня нет никого в жизни. Ей-богу, я тогда сам в это верил!

31 декабря 1946 года я впервые в жизни праздновал новый год не дома, а в компании одноклассников (но без Нины) на квартире в шикарных апартаментах Cathay Mansions на 15 этаже. Я впервые увидел зеркальную ванную, шкафы со скользящими дверями, автономный керосиновый обогреватель и холодильник General Electric (дома у нас был железный ящик со льдом). К вечеринке я стал готовиться заранее: намазал волосы бриллиантином, чтобы лучше лежали и долго рассматривал тень от своей головы, чтобы удостовериться, что чуб лежит как надо. Без разрешения одел новые туфли Ю.Н. (размер подошел) и взял его новый галстук. Знал, что опять будет шум, но надо было производить впечатление. Я поехал на велосипеде, и его пришлось поднимать на лифте, а затем вкатывать в квартиру.

Родители девочки, которая нас пригласила, отсутствовали и мы танцевали и играли часов до двух ночи. Пили, как сейчас вспоминаю кока-колу и немного шампанского. В полночь стали поджигать и бросать из окна хлопушки, которые разрывались на уровне нижних этажей. Надо сказать, что любовь ко всяким хлопушкам и взрывам была у всех у нас в крови. Во время войны японцы их запретили, но после войны все праздники шли под аккомпанемент ужасного грохота. Кроме того, мы, мальчишки, тратили уйму денег на покупку разных петард и ракет. Мы получали садистское удовольствие от следующей проказы: на нашей улице на пустыре была общественная туалетная, с задней стороны которой были люки для откачки фекальных масс. Вот в эти люки мы и бросали большие хлопушки. Эффект был потрясающий: раздавался мокрый хлопок и из дверей туалетной с визгом и руганью вываливались китайцы со спущенными штанами и испачканными задницами. Если бы нас поймали на этом деле то, вероятно, просто утопили бы в дерме.

Более опасной шалостью было сбрасывание бумажных пакетов, наполненных водой, с двенадцатого этажа Gascogne Apartments, здание которого высилось вблизи дома бабушки. Пакеты разрывались как бомбы и люди внизу шарахались как муравьи. До сих пор не пойму как это мы ни кого не убили. После того, как на моих глазах молодая китаянка бросилась вниз с восьмого этажа и до меня долетели брызги ее мозга (я стоял внизу) у меня пропало желание подниматься на высоту.

Новогодняя вечеринка для меня кончилась после того, как парочки разошлись по углам и притушили свет. Я тихонько собрался и поехал домой. В городе на перекрестках были расставлены полицейские посты и один из них пытался меня остановить. От испуга, или даже не знаю от чего, я решил не подчиниться и нажал на педали. За мной раздался топот ног, от чего я еще сильнее надавил. Через квартал я отдышался и успокоился, как вдруг слышу сзади шум машин. Я оглянулся и увидел джип, битком набитый полицейскими. Я рванул на тротуар, перескочил на другую сторону улицы и помчался в обратном направлении, но, на мое несчас­тье (или счастье)_; проезжающая легковая машина прижала меня к обочине. Я вынужден был соскочить и тут полицейские подоспели. Видят: мальчишка, зеленый от страха, что-то лепечет и сует документ. Испугался я, конечно, страшно. Потом было еще страшнее, когда они меня отпустили. Я как-то с опозданием понял, что меня могли запросто подстрелить или, в лучшем случае, избить до полусмерти.

В общем, приехал я домой, а там разъяренный Ю.Н. (я же без спроса взял его вещи) и мать в слезах (почему так поздно?!). Когда я сдуру рассказал о своем приключении, то вообще началась истерика. Мать сгоряча хотела залепить мне пощечину, но тут уж я взъярился. Схватив мать за руки я силой посадил ее в кресло и прорычал «Не смей никогда трогать мое лицо!». Все остолбенели и молча легли спать. С тех пор никто не мог безнаказанно бить меня по лицу. Так закончился 1946 и  начался 1947 год.

1947 год.

Ю.Н. с мамой

В начале года мать оформила свои отношения с Ю.Н.. Свадьба состоялась в Швейцарском консульстве и, по швейцарскому закону, мать приняла гражданство мужа. Она захотела и меня вписать в свой паспорт, то есть сделать и меня швейцарцем. В швейцарском консульстве, однако, ей заявили, что потребуется разрешение советского консульства. Мать туда, а ей говорят: «Это можно сделать только с согласия вашего сына. По Советской конституции дети имеют право выбора подданства с 13 лет». Я же такого согласия не дал и остался советским вместе с бабушкой. Занятия мои в советской школе шли своим чередом. Я активно занимался классной стенгазетой и оформлением класса. Несколько дней я рисовал и раскрашивал орден «Победы » и его повесили на стене.

Юрий Николаевич научил меня водить мотоцикл. Этому предшествовало несколько жестких уроков. Объяснив мне про сектор газа, сцепление и тормоза он выбрал пустынный участок шоссе и дал мне возможность самому вести мотоцикл. Раз десять я пытался трогаться с места и у меня каждый раз глох двигатель. При каждой такой неудаче Ю.Н. отходил от меня на десять шагов так, что вскоре он скрылся из вида. Я запаниковал и от страха поехал без срыва. Какое это упоительное ощущение скорости. Своему учителю я отплатил, проехав мимо не сбавляя скорости с полкилометра. Когда он догнал меня и, запыхавшись, сел на заднее сидение  я получил хороший подзатыльник. Однако это не омрачило моего настроения и я направил мотоцикл в школу: надо же было похвастаться перед ребятами. Разочарование было огромным, когда я увидел, что в школе никого нет.

Четвертый класс я окончил с хорошими оценками. Уже перед самым концом учебного года пошли разговоры о том, что желающим будет разрешено отправлять своих детей школьного возраста в СССР с тем, чтобы они жили в детских домах и начали новый учебный год в советских школах. Это была чистейшей воды авантюра, но на нее клюнули многие. За лето 1947 года теплоход «Смольный», который совершал челночные рейсы Шанхай-Владивосток, отвез несколько партий ребят. С одной из них уехал и Дима Лунев. Лишь спустя несколько лет я узнал о судьбе этих ребят. Они все попали во Владивостокские детские дома и всех обобрали до нитки. Воровство и жестокость, царящие в послевоенных детских домах СССР, довели многих ребят до попыток вернуться в Шанхай к своим родителям. Мне известно, что одна группа из 6 человек каким-то образом достали моторную лодку и пытались уйти из Владивостока. Их перехватили пограничные катера и, когда ребята не остановились, по ним открыли огонь из пулеметов и всех убили.

Этим же летом у нас дома начались скандалы. Только что был обнародован указ Президиума Верховного Совета СССР, разрешающий всем советским гражданам, проживающим за рубежом, вернуться на родину. Я заявил матери, что хочу поехать в СССР и требовал ее разрешения. После нескольких шумных перебранок я жестко заявил, что если мать меня не отпустит, то я от нее откажусь.

Детская жестокость иногда не знает границ. Я был настолько увлечен патриотическим порывом, что ни с чем не считался. Сейчас я понимаю, что это такое когда от тебя отказывается твой ребенок, ибо мне пришлось самому подобное пережить. Судьба удивительным образом мстит людям за их проступки (вольные или невольные). И сегодня, на склоне лет, я живу с чувством тяжелой вины перед матерью – вины, полную меру которой я осознал слишком поздно, когда уже ничего нельзя исправить, когда сердце ноет и иногда хочется выть от безысходной тоски.

У меня в памяти какой-то провал: я не могу вспомнить детали своих разговоров с матерью и как я, наконец, добился ее согласия. Вероятней всего вопрос решился между матерью и бабушкой, которая заявила, что поедет со мной. Лето прошло в подготовке документов и переезде Ю.Н. с матерью в бабушкин дом.

Мои отношения с Ниной прервались после того как я познакомился с Олей Путриной, проживающей в соседнем дворе. Она была полная противоположность Нине. Носила модную прическу завивку (это в 14 лет!), кольца на руке, и, вообще, выглядела намного старше своих лет. В первый же день нашего знакомства она потащила меня в подворотню и мы стали целоваться. Меня всегда интересовало: как это люди целуются и при этом куда девают носы, которые ведь мешают? Оля мне показала как это надо делать, и я с упоением стал отрабатывать навыки, позабыв обо всем на свете. Самое удобное место было на заднем сидении припаркованных автомобилей, чьи дверцы не были заперты.

Нине я торжественно объявил, что я люблю другую и, к моему изумлению, она попросила меня поцеловать ее. Я гордо отказался и впервые задумался о сложности женской психологии. Мало же я представлял себе тогда, каким боком мне выйдет эта женская психология в жизни.

К этому времени у меня сложились с матерью определенные отношения: я мог ходить куда хотел и возвращаться в любое время при условии, что я заранее говорил примерно где я буду и когда вернусь. Временами у меня начинался какой-то внутренний зуд. Я не находил себе место дома и меня куда-то тянуло. В итоге я садился на велосипед и мчался в центр города, на Nanking Road (улицу Нанкин), которая сияла огнями и кишела людьми. Покрутившись в этом потоке час или более, я возвращался домой. У меня с матерью еще была договоренность, что когда я возвращался домой поздно, я насвистывал под окном мелодию песни «Хороша страна Болгария» и она выбрасывала мне из окна ключи. До сих пор эта мелодия вызывает у меня сладостные ассоциации.

Я опять занимал маленькую комнатушку на первом этаже. Под самым потолком было небольшое окошко и, лежа в постели, я мог видеть кусочек неба. Утром я просыпался с чувством радости от того, что … я есть и что все у меня впереди. Было ощущение необыкновенной легкости и жажды деятельности (говорят все дело в гормонах!). Когда шли проливные тропические дожди, было так приятно засыпать под убаюкивающий шум падающей воды. Я смастерил себе детекторный приемник, не имея никаких навыков радиолюбительства. Просто прочитал в каком-то журнале, купил кое-какие детали и собрал по самой примитивной схеме. Удивительней всего, что приемник работал, несмотря на то, что оставались «лишние» детали. Правда, брал он одну только станцию — радиомаяк американского военного аэродрома, который передавал джазовую музыку круглые сутки, без оста­новки. Я ложился спать и просыпался с наушниками.

В августе теплоходом «Ильич» из Шанхая отбыла на родину первая партия репатриантов. Провожали их торжественно и многие, в том числе я, завидовали «пер­вопроходцам». Все ждали весточек от своих знакомых в этой партии, но сообщения, когда они стали поступать, были очень скудными и невразумительными.

Когда мы с бабушкой ходили в Советское консульство для оформления документов, там было много интересных встреч.  При мне  одному  пожилому  и  внешне  благопристойному  мужчине на вопрос «Почему мне отказали?» консульский работник сначала помолчал, а потом жестко ответил: «Вам лучше остаться здесь. Вы сами знаете почему». Мужчина поник головой и ушел. Видимо за ним водились кровавые дела времен гражданской войны.

Следует признать, что в консульстве не делали секрета о тяжелой жизни в СССР. Нам говорили, что страна понесла огромные потери в войне, что мы едем «на черный хлеб», что требуются рабочие руки для восстановления народного хозяйства. Однако никто не говорил нам правду о том, насколько в действительности тяжела жизнь в СССР и не только по вопросу «черного хлеба».

Мать стала готовить меня к поездке. Были закуплены для меня десятки пар нижнего белья, рубашек, носков, обуви, несколько костюмов и свитеров, а также теплая шапка, сапоги и канадская дубленка. Расчет был на то, чтобы хватило лет на пять. Бабушка тоже собрала свои вещи, включая посуду и сервизы. Набралось шесть кованных железом сундуков.

В сентябре уехала вторая группа репатриантов и вместе с ней отец с семьей и родителями. В школу я не ходил, так как предполагалось, что мы отправимся в октябре. Это было время прощания с Шанхаем, с Олей и со своим детством. Здесь опять у меня провал в памяти. Я помню только последний вечер, 26 октября.  Вместо того чтобы провести его с матерью я гулял с друзьями допоздна. Мы долго сидели у подножия памятника Пушкину, который был установлен русской эмиграцией к 100-летию гибели поэта. Во время войны японцы сняли бронзовый бюст и пустили его на переплавку для военных нужд. После войны памятник восстановили и там всегда лежали свежие цветы. Я пытаюсь вспомнить кто был со мной кроме Оли и не могу, а ведь это был последний день моего детства. Видимо, моя устремленность в будущее блокировала все эмоциональные восприятия настоящего.

Наступило утро 27 октября 1947 года. Юрий Николаевич заказал две машины такси в соседнем с нами гараже Джонсона, а вещи отправили грузовиком. Воспоминания опять как вспышки. Вижу наши вещи на пристани и то как китайские таможенники за взятку пропускают все без досмотра. Еще помню как я тащил на себе лыжи, отчего все таращили на меня глаза. Откуда в тропическом Шанхае могли взяться лыжи? Дело в том, что мне их подарил отец: какой-то богатый путешественник забыл лыжи в гостинице, где работал отец. Вот так они попали ко мне.

Теплоход «Гоголь»

Я уже стою на палубе теплохода «Гоголь» и смотрю вниз на мать и Олю. Я спускаю вниз веревочку, и мать привязывает к ней связку банан (она знала, что я обожаю бананы), а Оля привязывает конверт с прощальным письмом. Она пишет, что любит меня и будет ждать нашей встрече на родине. Конверт сдобрен ее духами с каким-то очень терпким и стойким запахом, так что десятилетие спустя, взяв в руки сложенный в два раза конверт, я ощущал этот аромат, и он вызывал в памяти нежный образ той, с которой мне не суждено было более встретиться.

Теплоход отчаливает и едва отходит от пристани, как какой-то мужчина прыгает через борт в воду и плывет к берегу на виду у провожающих и провожаемых. По теплоходу проходит шумок: «Провокация». Так, вероятно, и было. Возвращение тысяч русских на родину очень не устраивало некоторые круги, и надо было как-то омрачить торжество, сбить по возможности поток репатриации. «Гоголь», водоизмещением в 10 тысяч тонн, взял на борт более тысячи человек со всем их багажом. Лишь в море мы узнали, что корабль перегружен и спасательных средств едва хватит на половину пассажиров.

Наконец теплоход вышел на фарватер реки Хуанпу и, набрав ход, пошел вниз по течению. Вместе с несколькими ребятами я стоял на корме рядом с красным флагом и смотрел как таял и растворялся в толпе силуэт матери, как в мутные воды реки погружается набережная Банд со своими высотными зданиями и шпилем Гранд Отеля. Что я чувствовал в тот момент? В горле стоял непроизвольный комок. Понимал ли я, что сам, своими руками в 15 лет, круто повернул весь ход своей жизни, что я взял на себя ответственность за свою судьбу, не имея об этом ни малейшего представления? Через 60 лет я все это понимаю, а тогда …? Ведь мать с Ю.Н. планировали послать меня учиться в Бернский универ­ситет в Швейцарию. Мать спала и видела, что я стану врачом. Она надеялась, что, проучившись на медицинском факультете 7 лет, я получу швейцарский паспорт в довесок к швейцарскому диплому. Мой отъезд в СССР рушил все ее планы и надежды. Можно рассуждать на тему «а что было бы, если …», но, как говорят, история не любит сослагательного наклонения.

Продолжение следует…

*  *  *

Крошка из Шанхая

Часть первая

Часть третья

Часть четвертая

В Шанхае. Кадр из телесериала «Исаев»

…Юлиан Семенов был автором целой серии романов и повестей об Исаеве-Штирлице. Самые известные из них были экранизированы. Эти фильмы снискали заслуженную любовь зрителей Советского Союза и современной России. Но поскольку полностью историю знаменитого разведчика можно проследить лишь прочитав весь цикл произведений писателя, то некоторые факты биографии этого литературного героя остались практически незамеченными. А между тем, мало кому известно, что Максим Максимович Исаев становится Максом Отто фон Штирлицем именно в Шанхае. Об этом – короткий  рассказ Ю. Семенова «Нежность», который давно уже просится на страницы нашего сайта.

Для того чтобы читателям стала более понятной фабула, ниже мы даем краткое описание того, что предшествовало  короткому эпизоду, из жизни советского разведчика, описанному в рассказе:

В 1920 году молодой подпольщик Всеволод Владимиров работает под именем ротмистра Максима Максимовича Исаева в пресс-службе колчаковского правительства. В мае 1921 года барон Унгерн, захватив власть в Монголии, пытается нанести удар по Советской России. Всеволод Владимиров под видом белогвардейского ротмистра проникает в штаб Унгерна и передает своему командованию военно-стратегические планы противника. В 1922 году Всеволод Владимиров по поручению руководства эвакуируется с белыми войсками из Владивостока в Японию, и оттуда переезжает в Харбин. В течение последующих 30 лет он постоянно находится на заграничной работе. Тем временем на Родине у него остаётся его единственная на всю жизнь любовь (Сашенька) и сын, родившийся в 1923 году. C 1924 по 1927 год Всеволод Владимиров живёт в Шанхае. В связи с усилением национал-социалистической немецкой рабочей партии и обострением опасности прихода Адольфа Гитлера к власти в Германии в 1927 году было решено направить Максима Максимовича Исаева с Дальнего Востока в Европу. Для этого была создана легенда о Максе Отто фон Штирлице, ограбленном в Шанхае немецком аристократе, ищущем защиты в немецком консульстве в Сиднее. В Австралии Штирлиц некоторое время проработал в отеле у немецкого хозяина, связанного с НСДАП, после чего был переведён в Нью-Йорк.

Ю. Семёнов «Нежность»

«Господи, зачем же она так несется?! Булыжник-то старый, положен плохо, нога подвернется», – испуганно думал Исаев, глядя на Сашеньку, которая бежала вдоль перрона Казанского вокзала. Он даже зажмурился, потому что представил себе, как она упадет, и это будет ужасно – нет ничего более оскорбительного, когда на улице падает красивая молодая женщина.

«Не надо бы ей так бежать, – снова подумал он, – все равно ведь я дома».

Так же испуганно бежала Роза по темной кантонской улице, а за нею гнались двое, а потом один из них бросил бутылку и угодил ей в шею, и она упала на асфальт, и Максим Максимович почувствовал, как у нее захолодела кожа на ладонях, – сначала кожа холодеет, потом немеет, а после, когда прихлынет кровь, рукам делается нестерпимо жарко.

– Сейчас! – крикнул Исаев Сашеньке. – Погоди ты, стой! Не беги так! Ты стой, Сашенька!

* * *

– Вам нужна девка. Хорошая девка. Вы каких любите? Худых или рубенсовских?

– Я в психотерапию не играю, доктор. Я не болен. Я все время хочу спать, но когда ложусь – сна не получается, устал. И девки не помогают.

– Убеждены?

– Убежден.

– Значит, не нашли пару. Вас что-то в них раздражало. Девка обязана быть гармоничной – тогда вы устанете: от гармонии устают больше всего…. Понаблюдайте за собой в музее: после третьего зала вам нестерпимо хочется спать, но чтобы не казаться нуворишем, вы пялите глаза на картины и подолгу читаете имена художников на металлических дощечках, чтобы хоть как-то спастись от зевоты. Разве нет?

– Я живопись люблю…

– Это как же вас понять? Вы – исключение? Вы не зеваете в музее?

– Не зеваю.

– Сие анормально. Все люди хотят спать в музеях. А вы еще говорите: «не псих». Все – в той или иной мере – клинические психи, только некоторые умеют притворяться.

«Надо продержаться еще неделю, – подумал Исаев, – через неделю я сяду на пароход и там сразу же усну, и кончится этот ужас. Только бы он дал мне сейчас что-нибудь посильней – иначе я сорвусь, ей-богу, сорвусь…»

– В английской аптеке мне сказали, что появился «препарат сна» – гарантия от бессонницы.

– Вы еще верите гарантиям? – доктор хохотнул и, приподняв веко левого глаза, перегарно задышал в лицо Исаеву. – Вниз глядите. На меня. Влево. А теперь направо.

* * *

…В Москве и пахнет-то иначе, липами пахнет цветущими, – понял Исаев. – Осенью тоже пахнет цветущими липами, если только выйти ранним утром из перелеска, когда поле кажется парчовым пологом, закрывающим небо, и рисовать это надо жестко и однозначно, никак не украшая и не стараясь сделать красивей…. Но отчего же на вокзале пахнет липами? Наверное, потому здесь пахнет цветущими липами, что дождь недавно прошел, и перрон черный, скользкий, набухший весенней влагой, – на таком перроне не стыдно упасть; по нему покатишься, как в детстве по декабрьской ледяной горке, и не будет в этом никакой беззащитности, и унижения никакого не будет, только все же лучше б Сашеньке не падать, и она, видно, поняла это: вон, смотрит на меня; идет все медленнее, и паровоз отфыркивается все медленней, и можно уж прыгать на перрон, хотя нет, не надо торопиться, вернее, торопиться-то надо, но только я слишком хорошо помню рассказ Куприна про инженера, который так торопился к своей семье, что попал под медленные колеса поезда в тот момент, когда остались две последние минуты – самые длинные и ненужные во всей дороге… Ох как же я люблю ее, господи! Только я люблю ее такой, какой она была тогда на пирсе – испуганной, моей, до последней капельки моей, и все в ней было открыто и принадлежало мне; и было понятно мне загодя – когда она опечалится, а когда рассмеется, а теперь прошло пять лет, и она все такая же, а может, совсем другая, потому что я другой, и как же нам будет вместе? Говорят, что расставания – проверка любви. Глупость. Какая, к черту, проверка любви! Это ж не контрразведка – это любовь. Здесь все определяет вера. Если хоть раз попробовать проверить любовь так, как мы научились перепроверять преданность, то случится предательство более страшное, чем случайная ночь с кем-то у нее или шальная баба у меня.

Ну, стой, поезд! Успокойся! Отдышись! Мы ж приехали. Стой.

* * *

Доктор разжал пальцы, и только теперь Исаев ощутил боль в веке.

– Препарат сна, – сказал доктор, закуривая длинную «гавану», – делает в Кантоне Израиль Михайлович Рудник. А поскольку наша с вами государственность – и бывшая и нынешняя – во всем цивилизованном мире вызывает хроническое недоверие, – Рудник свое изобретение упаковывает в английские коробочки: их ему здесь, в Шанхае, напечатали, – и берут нарасхват, верят. А самое изумительное, то, что люди Иоффе из генконсульства закупили большую партию «английского» препарата – в Кремле, видимо, тоже кое-кому не спится.

«Здесь бы я заснул, – подумал Исаев. – В кабинете врача, если только у тебя нет рака, ощущаешь спокойствие бессмертия. Иллюзии – самые надежные гаранты человеческого благополучия. Поэтому-то и кинематограф называли иллюзионом. Делай себе фильмы про счастье – так нет же, все про горе снимают, все про страдания».

– Мед любите? – спросил доктор, усаживаясь за стол. – Липовый, белый?

– Дурак не любит, – ответил Исаев. – Только я прагматик, доктор, я не верю в лечение медом, травой и прогулками. Я верю в пилюли.

– Милостивый государь, настоящий врачеватель подобен портовой шлюхе – поскольку вы мне платите деньги, я готов выполнить любое ваше пожелание. Хотите пилюли? Пожалуйста. Устроим в два мига. Но если спать хотите – мед, прогулки и травы.

– Валериановый корень, пустырник и немного шалфея?

Доктор посмотрел на Исаева поверх очков. Когда он смотрел через очки, глаза его казались очень большими, словно у беременной женщины, и такими же настороженными.

«Медицина будет бессильной до тех пор, пока человечество не изживет в себе ложь, – подумал Исаев. – Я ведь лгу ему. Точнее говоря, я не открываю ему правды. Если бы я сказал ему, что не могу спать, потому что жду возвращения домой, и что там, среди своих, мне не нужно будет никаких лекарств, и что бессонница началась месяц назад, из-за того, что Вальтер сказал о предстоящем отъезде (нельзя говорить человеку о счастье, если не можешь его дать сразу), тогда бы он знал, в чем причина бессонницы».

* * *

– Здравствуй, нежная моя…

– Господи, Максимушка, Максим Максимыч… Максим…

– Здравствуй, Сашенька. Ну, как ты?

«Что же я говорю-то?! Стертые слова какие, стертые, словно гривенники! Разве такие слова я говорил ей все эти годы, когда она являлась мне? Отчего мы так стыдимся выражать самих себя? Неужели человек искренен лишь когда говорит себе одному, тайно и беззвучно?!»

– Как странно спросил: «как ты?». Почему ты меня спросил так, Максим?

– Мне всегда казалось, что глаза у тебя серые, а сейчас я вижу, какие они синие.

– Ты отчего не целуешь меня?

Какие же мягкие и нежные у нее губы… Наверное, только у тех женщин, которые любят, бывают такие губы – безвольные, старающиеся молчать, но они не могут молчать, и говорить они тоже не могут, поэтому они подрагивают все время, и тебе страшно, что они скажут то, что ты так боялся услышать, поэтому ты целуй их, Максим, целуй эти сухие, мягкие губы, и не смотри ты ей в лицо, и не старайся понять, отчего она закрывает глаза и почему слезы у нее на щеках, – может, горе с ними уходит? А кто виноват в ее горе? Ты? Ты. Кто же еще? Ты ведь оставил ее на эти долгие пять лет, ты ведь не мог найти ее, как ни искал, ты ведь ни разу не написал ей ни слова – кто ж еще виноват в ее горе? «Ее» горе… Наше горе и еще точнее – мое горе. Потому что я могу простить, но забыть я никогда не смогу…

* * *

– Сифилисом не болели? – спросил доктор. – Тогда ртутью головушку успокоим…. В сыпняке ведь многие бытовичок подхватили и не знают об этом. Давеча вскрытие было занятное, полковника Розенкранца потрошили…. Думали, удар – пил много, а в головушке-то у него гумма, третья степень, а дочери на выданье. Вот вам задачка на сообразительность: где граница между нравственностью и долгом? Мы обязаны поступить безнравственно, вызвать девиц для обследования. Китайцы и англичане настаивают: Шанхай, говорят, самый чистый порт в Китае. Розенкранц, перед тем как почить в бозе, три недели глаз не смыкал, уснуть не мог – криком исходил. Думал, что синдром похмелья у него, и давление поднялось. Ан, нет…. Так что я не зря про люэсочек.

– Сколько я вам обязан, доктор?

– Двадцать пять долларов. Детишкам, знаете ли, на молочишко, да и овес ноне подорожал. Год назад я брал пятнадцать, а сейчас собираю зелененькие – в Австралию подаюсь, там и желтого цвета поменьше, и наших зверенышей почти никого, да и врачей негусто…. Значит, пилюльки какие будем пользовать? Англо-кантонские? Израилево-Михайловские? Или медок с водой на ночь и прогулка до пота между лопаточками?

– Пилюли давайте.

* * *

…Цок-цок, цок-цок, цок-цок… Перестук копыт, словно музыка. Чубчик у извозчика подвитой, ржаной цветом.

– Сейчас он петь станет, – шепнула Сашенька, – когда я сюда ехала, – он так пел прелестно.

– «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке»?

– Нет. «Зачем сидишь до полуночи у растворенного окна…»

– «Зачем сидишь, зачем тоскуешь, кого, красавица, ты ждешь?» Ни одного прохожего на улицах.

– Что ты, Максимушка, вон люди! Видишь, сколько их?!

– Никого я не вижу, и не слышу я ничего…

– А цок-цок, цок-цок слышишь?

– Дай руку мне твою. Нет, ладонь дай. Она у тебя еще мягче стала…. Я ладони очень люблю твои. Я, знаешь, ночью просыпался и чувствовал твои ладони на спине, и глаза боялся открыть, хотя знал, что нет тебя рядом…. Это страшно было – то я папу видел рядом, живого, веселого, а то вдруг ты меня обнимала, и я чувствовал, какие у тебя линии на ладонях и какие пальцы у тебя – нежные, длинные, с мягкими подушечками, сухие и горячие… А ты меня во сне чувствовала?

Цок-цок, цок-цок…

– А еще, знаешь, что он пел, Максимушка? Он еще пел «Летят утки, летят утки и два гуся…».

– Ты почему не отвечаешь мне, Сашенька?

– Я и не знаю, что ответить, милый ты мой…

* * *

– Сами-то из Петербурга? Или столичная фитюля? – поинтересовался доктор Петров, пряча деньги в зеленый потрепанный бумажник.

– Прибалт.

– Латыш?

– Почти…

– А по-русски сугубо чисто изъясняетесь.

– Кровь мешаная.

– Счастливый человек. Хоть какая-никакая, а родина. Что в Ревель не подаетесь?

– Климат не подходит, – ответил Исаев, пряча в карман рецепт.

– Дождит?

– Да. Промозгло, и погода на дню пять раз меняется.

– Пусть бы в Питере погода сто раз на дню менялась, – вздохнул доктор, – помани мизинцем, бросился б, закрыв глаза бросился бы.

– Сейчас начали пускать.

– Я изверился. Сначала «режьте буржуя», потом «учитесь у буржуя», то продразверстка, то «обогащайтесь»… Я детей вообще-то боюсь, милостивый мой государь, – шумливы, жестоки и себялюбивы, а коли дети правят державой? Вот когда они законы в бронзе отольют, когда научатся гарантии выполнять, когда европейцами сделаются…. А возможно это лишь в третьем колене: пока-то кухаркин сын университет кончит…. Кухаркин внук править станет державой – в это верю: эмоций поубавится, прогресс отдрессирует. Мой тесть-покойник, знаете ли, британец по паспорту, хотя россиянин – нос картошкой и блины на масленую руками трескал, – так ведь чуть не из пушек палили, когда в Питер приезжал. Любим мы чужеземца, почтительны к иностранцу…. В Австралии паспорт, гляди, получу, фамилию Петров сменю на Педерсон – тогда вернусь, на белом коне въеду. «Прими, подай, пшел вон» – простят: иностранцу у нас все прощают…

На улице Исаев ощутил тошноту, и перед глазами встали два больших зеленых круга: они были радужные, зыбкие, словно круги луны во время рождественских морозов в безлесной России. «Такая была луна, когда мы ехали с отцом из Орска в Оренбург, – вспомнил Исаев, – он держал меня на коленях и думал, что я спал, но продолжал мурлыкать колыбельную: „Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни, птицы уснули в саду, рыбки уснули в пруду, спи…“ Потом он мурлыкал мелодию, потому что плохо запоминал стихи, и снова начинал шептать про уснувших в саду птиц…. Если бы он был жив, я, наверное, смог бы сейчас уснуть. Я бы заставил себя услыхать его голос, и я бы знал, что есть на свете человек, который меня ждет. Я бы так не сходил с ума – от ожидания, веры, неверия, надежды и безысходности».

Аптекарь, повертев рецепт доктора Петрова, вздохнул:

– Отдаю вам последнюю упаковку, сэр. – Старый китаец говорил на оксфордском английском, и он показался Максиму Максимовичу каким-то зыбким, словно бы радужным, вроде тех кругов, что стояли в глазах, нереальным и смешным. – Восхитительный препарат, некий сплав тибетской медицины, рожденной пониманием великой тайны трав, и современной европейской фармакологии.

– Где вы так выучили английский?

– Я тридцать лет работал слугой в доме доктора Вудса.

– А сколько вам сейчас?

– Я еще сравнительно молод, – улыбнулся аптекарь, – мне всего восемьдесят три, для китайца – это возраст «Начинающейся Мудрости».

– А сколько бы вы дали мне? – спросил Исаев, бросив в рот пилюлю из упаковки препарата сна.

– Мне это трудно сделать, – ответил аптекарь. – Все европейцы кажутся мне удивительно похожими друг на друга…. Просто-таки одно лицо… Лет сорок пять?

– Спасибо, – ответил Исаев и проглотил еще одну пилюлю. – Вы ошиблись на семнадцать лет.

– Неужели вам шестьдесят три?

– Мне двадцать восемь.

* * *

– Твое окно на пятом этаже, с синими занавесками?

– Ты как это определил, Максимушка?

– Определил вот…

– Тебе писал кто об этом?

– Никто не писал. Но ведь такие занавески ты во Владивостоке сшила, когда я из Гнилого Угла переехал на Полтавскую, – синие в белый горошек и со сборочками по бокам.

– «Со сборочками». С оборочками… Я никогда от тебя раньше этого слова не слыхала, и сама стыдилась вслух произносить при тебе.

– Почему, Сашенька?

– Не знаю. Мы ведь каждый друг друга себе придумываем, чего-то в этом своем придуманном знаем, чего-то не знаем, и постепенно того, изначального, которого полюбили, начинаем забывать и возвращаемся в себя, на круги своя. Наверное, мужчину, которого любишь, надо всегда немножко бояться: как бы он не ушел, как бы в другую не влюбился, а женщины глупые, они сразу замуровать несвободою его хотят, а потом устают от спокойствия, словно победители в цирковых поединках.

– Лестница какая темная.

– Мальчишки лампочки вывинчивают.

– Ты почему так тихо говоришь?

– Боюсь тебя.

* * *

– Пива, пожалуйста. Белого. Холодного. Самого холодного.

Владелец этого маленького немецкого бара приносил пиво Исаеву сам – он всегда садился к нему за столик, и они говорили о Германии: Карл Ниче был родом из Мюнхена, а там Максим Максимович прожил с отцом пять лет.

– В такую жару лучше пить чуть подогретое пиво, майн либер Макс. Вы можете простудить горло, если в такую жару станете пить ледяное пиво. Что вы такой синий? Хвораете?

– Здоров, как бык, Карл. Немного устал.

Два мальчика сели возле лестницы, которая вела в полуподвал, и крикнули – словно чтецы эстрадных куплетов – на два голоса:

– Кельнер, пива!

– Русские, – сказал Карл шепотом, – сейчас потребуют водки и черных сухарей…. Даже худенькие, даже молодые и воспитанные русские – все равно свиньи. Сейчас я вернусь, если позволите…

Он поднялся из-за стола и крикнул в подвал, опершись на перила лестницы:

– Два пива, поживей!

«Интересно, эти мальчики меня подхватили в аптеке или они ждали, когда я выйду от доктора? – подумал Исаев. – Наверное, они все-таки меня ждали возле дома врача. Но я не видел, как они вели меня. Плохо дело-то, а? Совсем плохо…»

* * *

Она думает, что я сплю, – понял Исаев. – Господи, неужели я и ее обманываю этим моим ровным дыханием и тем, как я опустил руку с кровати и вытянул шею… Я вижу себя со стороны – даже когда сплю. Вот ужас-то. И если я сейчас скажу ей, что я чувствую, как она сидит рядом со мной и смотрит на мое лицо, и как у нее пульсирует синяя жилка возле ключицы, и как она держит левую руку, прикрывая грудь, и сколько боли в ее глазах, я стану последним негодяем, потому что она может решить, что я смотрел на нее сквозь полуприкрытые веки. А может, я смотрю на нее сквозь полуприкрытые веки? Нет. Глаза мои закрыты, просто я вижу ее, потому что я приучен чувствовать все то, что рядом. Я думал, что это было со мной только там, за кордоном, я думал, что дома это уйдет, и я снова стану обычным человеком, как все, и не будет этой постоянной напряженности внутри, но, видимо, это невозможно, и я навсегда останусь таким, который верит только себе и еще двум связникам – Розе и Вальтеру, и больше никому. Мне надо обмануть ее, надо как-то неудобно повернуться и открыть глаза, но не сразу – чтобы не испугать ее, а постепенно: сначала потянуться, потом что-то забормотать, а уже после – рывком – сесть на кровати и тогда лишь открыть глаза. Она за эти мгновения успеет натянуть на себя простыню, она обязательно натянет простыню и вытрет глаза – она же плачет.

* * *

Последнее время Исаев жил в отеле на набережной, и все окна его номера выходили на порт, и он подолгу сидел на подоконнике, разглядывая суда из России. Сначала он приходил в порт и стоял возле пирса, где швартовались советские корабли. Но после того как он заметил рядом с собой двух мальчиков из «Союза освобождения», которые начинали разглядывать моряков тогда, когда Исаев оборачивался к ним, он в порт ходить перестал. «Береженого кое-кто бережет», – говорил ему охотник Тимоха, опасаясь всуе поминать имя господне, ибо красные в этом деле – «чугун чугунами, да еще смех подымают».

Впрочем, несмотря на то что мальчишки из белой контрразведки стали последнее время за ним топать, Исаев несколько раз передавал Дзержинскому, что шанхайская эмиграция, не говоря уже о дайренской, перестала быть реальной силой, а игрушки в заговоры, проверки и долгосрочные планирования были лишь средством хоть где-либо достать денег для прокормления семей. Кто пооборотистей – ушел в торговлю, кто побогаче – уехал в Штаты; в политике, в «движении освобождения», остались люди несчастные, обреченные, недалекие, надеявшиеся на чудо: взрыв изнутри, война на Западе, интервенция с Востока. Эмигранты – из политиков – собирали по крохам деньги, отправляли эмиссаров то в Токио, то в Париж, но отовсюду их гнали: Москва предлагала концессии, а это реальный, отнюдь не химерический выигрыш. На эмиграцию теперь смотрели как на надоевших бедных родственников: и взашей не прогонишь, но и денег давать нельзя – избалуются вконец.

Однако Дзержинский крепко Исаева разнес: смотреть надо дальше, отвечал он, и шире. Ситуация сейчас действительно такова, что эмиграция сугубо невыгодна для правительств Европы и разобщена внутренне. Однако, если в мире появится организованная, целенаправленная экстремистская сила, эмиграция найдет в ее лице самую широкую поддержку. Контакты Савинкова позволяют назвать такой силой фашистов Муссолини и следующих за ним национальных социалистов Гитлера.

* * *

– Свет включить, Максимушка?

– Так ведь светло.

– Да? А мне кажется – ночь сейчас.

– Иди ко мне, Сашенька…

– Чаю выпьешь?

– Ты ко мне иди…

– Я воды на керосинке нагрела. Хочешь помыться с дороги?

– Я хочу, чтобы ты подошла ко мне, Сашенька.

«Прямо разрывает сердце – как она смотрит на меня. И руки на груди сложила, будто молится. Девочка, любовь моя, как же мне все эти годы было страшно за тебя…. Ну, не смотри ты на меня так, не надо. Я ведь молчу. И никогда ничего не спрошу. И ты не спрашивай меня – не надо нам унижать друг друга неправдой, не надо».

* * *

После смерти Дзержинского Исаеву показалось, что о нем забыли. Он послал на Лубянку восемь шифрованных писем с просьбой разрешить ему приехать в Москву: сдавали нервы. Ответа не было. И лишь месяц назад Вальтер передал ему приказ поселиться в этом отеле и ждать получения новых документов для отъезда из Китая, и он весь этот месяц не спит – только ходит по городу, ходит до головокружения и тошноты; присядет на скамейку в парке, закроет глаза, обвалится в тяжелое, десятиминутное забытье, и – словно бы кто ударяет в темечко – «Не смей спать! Открой глаза! Осталось потерпеть неделю. Не спи!»

Исаев сидел на подоконнике, смотрел, как в город приходят сумерки, и ждал, когда же ему захочется спать, но чем ближе был день отъезда, тем страшнее ему было возвращаться в номер, потому что пять лет, проведенные в Шанхае, Кантоне и Токио, сейчас мстили ему внутренним холодом, постоянным чувством озноба и страхом: так у него было в детстве, когда они с отцом собирались в Гренобль и он ждал этой поездки весь год, как праздника, и все время думал: «А вдруг сорвется?» Он постоянно ждал, когда же ему захочется лечь на кровать, вытянуться с хрустом, закинуть руки за голову, увидеть Сашенькино лицо – близко-близко, и уснуть после, и проснуться завтра, когда до отъезда останется всего пять дней.

* * *

– Боже, как же я люблю тебя, Максим, я, наверное, только сейчас поняла, как я тебя люблю…

– Почему только сейчас?

– Ждут – воображаемого, любят – свое.

– Не наоборот?

– Может, и наоборот. Нам сейчас говорить не надо, любимый. Мы с тобой вздор какой-то говорим друг другу, будто в мурашки играем. Дай я тебе галстук развяжу. Нагнись.

«А раньше-то она галстук развязывать не умела», – ожгло Исаева, и он взял ее ледяные пальцы в свои руки и сжал их.

* * *

В дверь здесь стучали мягко и осторожно, но – внезапно, потому что коридор был застлан толстым ковром, который скрадывал шаги, и этот мягкий стук в дверь показался грохотом, и Максим Максимович, переложив пистолет в карман пиджака, сказал:

Да, пожалуйста, войдите.

Вальтер был в белом чесучовом костюме, заляпанном фиолетовыми винными пятнами.

– Вот, – сказал он, протягивая конверт, – здесь все для тебя. – Его грохочущий баварский был сегодня каким-то особенно резким.

В конверте лежал немецкий паспорт на имя Макса Отто Штирлица и билет первого класса в Сидней.

Вальтер закрыл глаза и начал говорить – он легко запоминал шифровки после того, как записывал их дважды на листочке бумаги:

– «Товарищ Владимиров. Я понимаю всю меру ваших трудностей, но ситуация сейчас такова, что мы не вправе откладывать на завтра то, что можем сделать сегодня. Документация, которую мы передаем на „Штирлица“, абсолютно надежна и дает вам возможность по прошествии двух-трех лет внедриться в ряды национальных социалистов Гитлера, опубликовавшего только что свою программу действия в „Майн кампф“. В Гонконге, в отеле „Лондон“ вас найдут в номере 96, забронированном на имя Штирлица, наши люди, которые передадут фотографии, семейные альбомы и письма к вам Штирлица-старшего. Работа по легендировке займет десять дней. Менжинский».

– Знаешь что, – сказал Исаев, – ты сейчас уходи. Ты уходи, Вальтер, потому что я очень хочу спать. Я вдруг так захотел спать…

Вальтер увидел коробочку препарата сна, усмехнулся.

– Психотерапия – великая вещь, – заметил он. – Рудник делает этот препарат из аспирина и валерьянки – полная туфта.

– Наверное, – согласился Исаев. – Только я захотел спать не из-за Рудника и его препарата. Все вернулось на круги своя, и я даже рад этому, потому что человек, освобожденный после каторги, страшится свободы.

* * *

– Ты должен уснуть, Максим.

– Я не усну.

– Пожалуйста, усни, любимый.

– Я не смогу, мне и не хочется спать вовсе.

– Я очень прошу тебя, усни…. Когда ты проснешься, будет ночь, и снова пройдут эти пять лет, и будет так, словно мы и не расставались с тобой.

– Чем в зимовье у Тимохи пахло?

– Медом и паклей.

– А еще чем?

– Не помню.

– Снегом. Мартовским снегом.

– Пожалуйста, ну, пожалуйста, усни, Максимушка.

– Мне очень не хочется обманывать тебя.

– Повернись на бок, я стану гладить тебя, и ты уснешь.

– Ты всегда меня любила?

– Да.

– Всегда-всегда?

– Да.

– И…

– Да. Да. Да. Спи.

– Почему ты так жестоко мне сказала сейчас?

– Потому что ты так спросил.

– Ничего не нужно спрашивать?

– Ничего. Спи, любимый мой, я тебя очень прошу, спи… Ведь все прошло, и ты дома… Спи….

* * *

– Из Берлина легче вернуться домой, чем отсюда, – сказал Вальтер

– Да. Ты прав. Я все понимаю. Только ты иди сейчас. Я лягу и буду спать. Я сейчас, словно пес, который устал лаять на кость. И я не очень-то соображаю, что говорю. Я могу сейчас не то сказать, и ты обидишься. Ты иди, да? Иди…

Он вернулся домой в июне сорок шестого, через девятнадцать лет, семь месяцев и пять дней после этой встречи с Вальтером в Шанхае, на двенадцатом этаже отеля «Куин Мэри».